Семейное дело - [240]

Домой он вернулся поздно, даже позже обычного, усталый, разбитый, мечтающий об одном: скорее лечь и уснуть. Надежда сидела на кухне и стучала на машинке. Он поцеловал ее в затылок и поглядел на страницу, вправленную в машинку: «…работа двигалась споро, и уже через час дядя Гриша, поправив свои очки в простой железной оправе, сказал: «Пошабашили, братцы». Надежда охотно брала работу на дом и перепечатывала то диссертации, то рукописи местных литераторов, — это была, видимо, как раз такая литературная работа.

Она сдвинула машинку и бумаги на край стола, освобождая место Ильину.

— Роман? — спросил он, кивнув на рукопись.

— Да, сочинение из рабочей жизни, — фыркнула Надежда. — Главный герой — токарный станок. Хочешь послушать? «Мастер сидел в углу цеха на своих огромных деталях…»

— Погоди, Надюша, — перебил ее Ильин, даже не улыбнувшись. — Где Сережа?

— Что-нибудь случилось?

Этот переход от веселья к тревоге был мгновенен.

— Ничего не случилось. Просто мне с ним надо поговорить о делах.

— О господи! — выдохнула Надежда. — Вечно ты меня дергаешь! В кино пошел твой Сережа.

Ильин нехотя поужинал, даже не замечая, что он ест, и ушел в комнату. Лечь и уснуть… Лечь и уснуть… Но он должен был дождаться Сергея. Упрек, высказанный вчера Званцевым, не шел у него из головы. Званцев считает, что ту скоростную плавку организовал я. Он вправе думать так, конечно. Еще бы! Новый начальник цеха, а тут — секретарь обкома партии, иностранные гости, есть случай отличиться! Но, просматривая плавильные журналы за неделю (этим он занимался со Штоком каждый вторник), Ильин не мог ни к чему придраться — плавка была проведена блестяще, с полным соблюдением технологического режима. И те объяснения, которые потом, после, давал гостям и Рогову Коптюгов, были убедительными. Меня-то не проведешь. Это было сделано по инициативе самого Коптюгова. Почему? Может быть, упрек Званцева — «Рекорд для начальства» — следует отнести к нему? Ну, захотел парень форснуть, показать класс, сработать на пределе возможного, в обычный день ничего худого в том не было бы… Даже «молнию» вывесили бы в цехе!

Он лежал и слушал, как на кухне стучит машинка, потом в этот стук вошли другие звуки — звук открывающейся двери, шагов, двух приглушенных голосов; и тогда Ильин громко позвал:

— Сережа, зайди сюда, пожалуйста.

— Не спишь? Мама сказала, ты пришел еле живой. Говорят, тебя вчера здорово мыл директор.

— Ты уже вполне усвоил заводской язык! — усмехнулся Ильин. — А сейчас сядь и расскажи подробно, как вы сработали ту плавку. Ну, ту, скоростную. С самого начала и со всеми подробностями.

— И с матюгами? — поинтересовался Сережка. Он говорил так, как привык говорить с отцом, — в той шутливой манере, которая нравилась обоим. — Матюгов было много, батя! Шеф нас, как тараканов, в тот день гонял.

— Мы говорим серьезно, Сережа, — тихо и устало сказал Ильин.

Сергей долго молчал, словно настраиваясь на этот другой разговор, который зачем-то понадобился отцу. Подробности? Ну, какие подробности? Пришел на двадцать или двадцать пять минут раньше. Коптюгов уже был на шихтовом дворе, о чем-то толковал с работягами… Да, передал им какие-то деньги.

— Деньги? — переспросил Ильин. — Это ты точно видел?

— Точно.

Сергей рассказывал действительно очень подробно, а Ильин лежал, закрыв глаза, как бы представляя себе шихтовой двор. Вот Коптюгов передает деньги… Наверно, не очень много, по три шестьдесят две на брата… «Заметано?» — «Будь спок и не кашляй…» Потом Коптюгов говорит, кивнув на рабочих: «Сегодня они сами загрузят тебе корзинку…»

— Болванками? — спросил он, не открывая глаза.

— Да. Я еще сказал, каждый бы день такую шихту…

— Ну, вот и все, — вздохнул Ильин. — Только каждый день не получится. Дороговато.

Сергей не понял, что дороговато. Ильину хотелось спать, и даже этот разговор, даже подтверждение его догадки не взволновали его и не сняли усталость. Ах, Коптюгов, Коптюгов! Собственный червонец не пожалел ради того, чтоб тебе жали руку и говорили всякие хорошие слова!

— Ты что, еще не понял? — спросил он у Сергея.

— Теперь, кажется, понял, — ответил он.

Если Ильин остался равнодушным к тому, что случилось с Леной Чиркиной, и, больше того, при одной мысли о ней всякий раз испытывал раздражение, то для Ольги наступили тревожные дни.

Когда Лена призналась ей в том, что с ней случилось, и, плача, просила никому не говорить, чтобы, не дай бог, не дошло до родителей, Ольга сразу поняла: уговаривать ее оставить ребенка бесполезно. Все-таки она пыталась что-то доказывать, что-то объяснять, — Лена трясла головой: нет, нет и нет! Тогда Ольга поняла и другое: кто-то оказался сильнее ее, кто-то убедил девчонку лечь в больницу, а убедить ее легко, Ленка совершенная медуза, и теперь уже все, теперь ее не переубедить никакими силами. Но разве это можно скрыть от матери? Ольга сама поехала с Леной в роддом, подождала, когда она переоденется, и почувствовала, как у нее перехватило горло, когда Лена вышла в сером больничном халатике, из-под которого виднелась белая грубая рубашка. И только из больницы поехала к Чиркиным.

Разговор с Татьяной Николаевной оказался, как она и ожидала, трудным. Сначала она металась по квартире, плакала, проклинала этого Генку, потом немного успокоилась, оделась, поехала к дочери. Ольга не хотела, чтобы Татьяна Николаевна набросилась на Лену с упреками, и поехала тоже. Конечно, надо было сказать. Может быть, ей удастся сделать то, что не удалось мне, — переубедить Лену?