Семейное дело - [222]

Этого человека он не нашел: тот уехал в Москву на защиту докторской диссертации. Отправился к нему на службу, в институт. Встретился с авторами письма. Факты казались железными: руководитель группы кандидат технических наук Савинов заставил работать целый коллектив на себя. Докторскую ему «сделали» из чужих работ — этих двух молодых людей, которые и обратились в редакцию. Еще пятеро сотрудников готовили ему чертежи — бесплатно, разумеется, иначе они рисковали вызвать на себя гнев Савинова. И статья «Семеро с сошкой» была опубликована…

Сначала в редакции зазвенели протестующие звонки. А через несколько дней появились руководители института, секретарь партийной организации, секретарь комитета комсомола и сам Савинов, блестяще защитивший в Москве диссертацию. Они не возмущались, не повышали голос, они лишь недоумевали: как эта статья могла появиться в газете? Савинов — большой и грузный человек, — тиская пальцы, тихо сказал: «Все-таки подвели меня эти ресторанные мальчики! Я же говорил — им надо работать в крематории, а не в науке».

Было слишком много доказательств лжи тех двоих. Пришлось давать опровержение. Редактора вызвали на бюро обкома комсомола, дали строгий выговор с занесением. Добрый, славный человек, вернувшись из обкома, вызвал к себе Будиловского.

«Садитесь, Саша… Страшно жаль, конечно, но вы сами понимаете…»

«Да».

«Вы способный человек, Саша, — грустно сказал редактор. — Но самое печальное даже не в этом… не в этой ошибке».

«В чем же?»

«В том, что настоящий журналист прежде всего должен любить людей, Саша. Пусть у него лучше будет сердечная недостаточность, чем недостаток сердечности. Всего вам доброго, Саша».

Месяц он просто учился, ходил в университет, внутренне сопротивляясь этому обвинению — что он не любит людей. По-прежнему по пути в университет покупал газету — там уже не было его имени. И однажды, привычно взглянув на четвертую полосу, увидел некролог: «П. В. Савинов».

На факультете о той истории со статьей знали, конечно, все: опровержение-то было… Но тогда дело ограничилось разбором на факультетском бюро комсомола, теперь же все повернулось по-иному.

Он поехал к своей девушке. Ее мать открыла дверь на цепочку и протянула ему то письмо. На факультете с ним перестали здороваться, не разговаривали, проходили мимо, будто не замечая… Он подал заявление об уходе. И вот уехал вообще… Куда? Не все ли равно куда. Теперь куда бы он ни уехал, всю жизнь рядом будут стоять двое: Савинов и презирающая его девушка.

«Ладно, — сказал Коптюгов, — давай договоримся так. Приезжаем в Большой город и двигаем ко мне. Дома у меня, правда, отношения паршивые. Мамаша на старости лет выскочила замуж за одного хмыря, но я свои права знаю. Это раз. Работу я найду — сталевар все-таки… Это два. А ты, парень, держись за меня двумя руками, понял? И все, что было, забудь! Жить, брат, надо, жить! Если удастся, устрою тебя к себе. Мы, знаешь, сколько заколачиваем? С тонны — это само собой и еще проценты за производительность и за качество. А вся твоя журналистика — зола, брат, и пшено».

«Не знаю, — отрешенно ответил Будиловский. — Ничего не знаю».

Коптюгов открыл калитку и кивнул Будиловскому: «Что ж ты? Проходи», — и первым пошел к двери, хмуро оглядываясь, словно стараясь увидеть то, другое, чужое ему, что пришло сюда с новым человеком — мужем матери.

…О том, что мать выходит замуж, он узнал, когда служил в армии. Она сама написала ему об этом, и письмо было длинное, сбивчивое, мать будто бы извинялась перед сыном.

«…Ты его, наверно, не помнишь, он воевал с твоим отцом, хороший человек. Овдовел два года назад, и я одна, а ты уже вырос, я тебе все уже отдала. Очень прошу тебя — не сердись, но ты еще не знаешь, как трудно быть все одной и одной…»

Матери было тогда сорок два года, в его представлении она была чуть ли не старухой, и вот — нате вам, замуж!

После демобилизации он заехал домой всего на несколько часов, даже не предупредив о, своем приезде. Мать кинулась к нему, он сухо поцеловал ее и не отрываясь глядел на человека, который пришел в его дом. Высокий, сухощавый, с перекрученной шрамами щекой, он ответил Коптюгову спокойным взглядом, и, пожалуй, это взбесило Коптюгова больше всего: у него был взгляд хозяина. Мать суетилась, и он остановил ее: не надо никаких пирогов, никаких гостей. Я соберу свои вещи и уйду. Совсем. Страна большая, богатая, работы всюду навалом, проживу как-нибудь.

«Погоди, — остановил его тот. — Познакомимся хотя бы для приличия. Полковник Голубев, Иван Егорович. В отставке, правда… Ну и… Мать писала тебе — мы с твоим отцом не просто вместе воевали — друзьями были. И одним снарядом вот… — Он потрогал свою исковерканную щеку. — Его наповал, а меня…»

«Жаль, что не наоборот», — отрезал Коптюгов и, повернувшись, пошел в свою комнату.

Дома он не был восемь лет. Изредка посылал матери короткие письма — жив-здоров, все в порядке. Она же продолжала писать длинно, горько и часто, присылала посылки, просила разрешения приехать повидаться…

За эти годы Коптюгов так и не примирился с мыслью, что в его доме живет чужой человек, и сейчас звонил у дверей с прежним враждебным чувством. Сзади смущенно переминался Будиловский.