Семейное дело - [224]

За эти полтора года Будиловский уже успокоился. Коптюгов оказался прав: прошлое не воспринималось им с чувством той трагической безысходности, которое он испытывал тогда. Лишь когда он взглядывал на фотографию Наташи, в нем снова появлялось короткое, тупое ощущение тоски, какой-то странной несправедливости, происшедшей с ним, одиночества — и все это уходило, едва он садился за стол или ехал в редакцию. Там его встречали привычными словами: «А, наш собкор на ЗГТ!» У него было редакционное удостоверение, отпечатанное на бланке. С ним он ходил по цехам, знал многих, и его знали многие — писать же о чем-нибудь другом, кроме заводских дел, или о ком-либо кроме своих, заводских, он еще не решался. В нем продолжал жить страх. И уж, во всяком случае, никогда больше, он не возьмется за критическую статью или фельетон. У каждого журналиста должно быть свое амплуа. В редакции работали муж с женой, так вот Будиловскому со смехом рассказывали, как жена-репортер заболела, и муж-очеркист решил написать за нее оперативную информацию. Промучился день да так и не мог выдавить из себя ничего путного. Нет уж, никаких критических статей! Теперь даже небольшие заметки Будиловский носил в партком, к заместителю секретаря, чтоб завизировал…

И все-таки это было как выздоровление после долгой и тяжкой болезни. Смену он отрабатывал почти незаметно, хотя теперь был уже первым подручным и обязанностей у него прибавилось. Он скачивал вторичный шлак, брал пробы, давал присадки, ему надо было следить за желобом, к тому же Коптюгов сам предложил ему поучиться на сталевара — и Будиловский охотно согласился, хотя в глубине души думал: ну, еще полгода, ну, еще год, и все-таки уйду с завода. Пусть не в областную, пусть сначала в «Вечерку». Хотя в редакции ему и намекнули однажды, что хорошо было бы, если б литсотрудники приходили не желторотыми птенчиками, из университетских инкубаторов, а хлебнувшими настоящей жизни.

Но об этой своей мечте он не говорил никому, особенно Коптюгову. Ему казалось, что Коптюгов обидится смертельно. Еще бы! Да и сам Будиловский был слишком многим обязан ему, чтобы хотя бы заикнуться о перемене профессии, тем более что помнил; как отозвался о журналистике Коптюгов в первый день их знакомства: «Зола и пшено».

Нет, не зола и не пшено… Он снова с прежним и каждый раз остро переживаемым чувством радости брал газету, где под заметкой или корреспонденцией стояла его фамилия. Он вырезал их и складывал в папку, там уже накопилось много таких тонких листиков. И снова в редакции, на доске «Лучшее в номере», появлялись его материалы. Но страх продолжал сковывать его. И он здорово испугался, когда однажды Коптюгов, уже лежа в постели, спросил:

— Ты сегодня свою газету внимательно читал?

— Да. А что?

— Объявление там есть. На последней странице.

Будиловский взял со стола газету. Он не заметил там никакого объявления. Он не читал объявлений. А вот Коптюгов прочитал!

— Это было даже не объявление, а обращение редакции к своим читателям.

«Дорогие товарищи! Подходит к концу еще один год девятой пятилетки. Многими славными делами отметили его и вы и ваши друзья. Редакция просит вас: расскажите на страницах нашей газеты о тех лучших людях, которые работают рядом с вами. Ведь вы знаете их, только приглядитесь к ним внимательнее, чтобы за обычными и привычными трудовыми буднями ясно увидеть тот трудовой подвиг, который они свершают каждодневно. Ждем ваших писем, корреспонденции, репортажей, очерков!»

— Прочитал? — спросил Коптюгов, поворачиваясь на бок. Он улыбался и глядел на Будиловского так, словно мысленно поторапливал его: ну, все понял? Будиловский понял.

— Ты хочешь…

— «Надо, Федя, надо», как любит приговаривать наш общий друг Генка. Понимаешь, надо. Я ведь, в общем-то, никогда ни о чем тебя не просил, верно?

Будиловский кивнул:

— Видишь ли, существует такое правило…

— Брось, Сашка, — оборвал его Коптюгов. — Правило, этика, цирлих-манирлих… Там все ясно написано, русским языком. Кто работает рядом с тобой? Конечно, дело, как говорится, твое, хозяйское, но ты вспомни — я ведь для тебя тоже кое-что сделал. А в современной жизни иначе нельзя. Подумай, одним словом.

Будиловский успокоился. В самом деле, чего бояться-то? Коптюгов прав. Редакция сама просит. А Коптюгов человек не то что в цехе — на заводе не последний!

— Ну, хорошо, — сказал Будиловский. — Только ведь я, знаешь, всякие подробности люблю. Мелочи всякие.

— Хочешь интервью? — засмеялся Коптюгов. — Бери свой блокнот. Значит, год рождения — одна тысяча девятьсот сорок третий…

…Отец лежал тогда здесь, в Большом городе, в госпитале, а мать работала старшей медсестрой. Дед — отец матери — был кузнецом на нашем заводе, на ЗГТ, только он тогда назывался механическим. Привела мать раненого капитана в дом и говорит: «Вот мой муж». Дед поглядел и сказал, даже не поздоровавшись с зятем: «Ну что же, война войной, а и после войны кузнецы будут нужны. Так что давай кузнеца, дочка».

…В армии был один парень, тоже сержант, с одного из южных заводов. Как-то раз провел ладонью по танку, будто коня приласкал, и говорит: «Наша-то броня, наверно. Вот ты, Коптюгов, пустой еще человек, нет в тебе никакой направленности. А потрогай — чувствуешь? Холодная вроде бы сталь, а внутри нее теплая человеческая душа содержится». Ну, я и покатил после армии на юг…