Семейное дело - [220]

«Нет, пойду домой, лягу».

«А ко мне когда придешь? Хочешь — домой, хочешь — в буфет во Дворец культуры — посидим, поговорим, а? У меня и дефицитик бывает».

«Хорошо, — сказала Ольга. — Вы уж извинитесь за меня перед Ниной, что я ушла».

«Дай я тебя поцелую, — вскинулась Екатерина Петровна. — Ах ты, ласточка моя! Сколько же лет утекло! А я как сейчас вижу — лежишь, и ноженьки в воде…»

Ольга шла и думала: хорошо, что все так кончилось. А Нине будет ох как нелегко жить. И ничего-то Екатерина Петровна не забыла. Все помнит! И голову можно дать на отсечение — такой же и осталась: руки только к себе, только к себе гребут…

Уже спала Нина, уже пошли по улице первые троллейбусы, прошелестела поливочная машина, а Ольга лежала, закинув руки за голову, и знала, что ей уже не уснуть. Ничего. Завтра в вечернюю смену, успеет выспаться.

Все, что она рассказала той ночью Нине, повторялось в ней снова и снова. Почему я боялась сделать это раньше? Наверно, потому, что Нина по молодости могла неправильно понять меня. Подумать, что я не любила Ерохина, а только хотела помочь ему жить да еще — устроить свою жизнь.

Осторожно она поднялась и поправила сползшее с молодой женщины одеяло. Нина слабо шевельнулась, что-то невнятно сказала и снова откинула одеяло — ей было жарко. Она лежала на спине, длинные красивые ноги открыты, волосы разбросаны по подушке. Через сорок минут ее придется будить, — жаль.

Так же тихо Ольга вышла из комнаты: вымыться, поставить чайник, приготовить завтрак. Господи, только бы она была счастлива!

14

Осень наступила сразу: сразу начались долгие, моросящие дожди, сразу начала жухнуть листва в садах, сразу похолодало, и уже в начале октября лужи по ночам затягивало тонкими иголками первого ледка. Потом — так же неожиданно — повалил снег. Он шел все утро, таял, упав на землю, держался лишь на деревьях, среди желтой, бурой и красной листвы, и было странно видеть его в этом соседстве. Но такой снег — недолгий. Говорят, первый снег выпадает за сорок дней до зимы.

В один из слякотных осенних дней Коптюгов ушел от Усвятцева. Он прожил у него три недели, спал на диванчике, и, наверно, можно было бы протянуть так еще месяц или два, но сволочные соседи пригрозили, что сообщат в милицию, да и сам Коптюгов почувствовал, что мешает хозяину этой комнаты. У Генки был роман с лаборанткой экспресс-лаборатории Ленкой Чиркиной, надо же им где-то встречаться!

— А на Ленку Серега Ильин глаза пялит, — посмеиваясь, говорил Усвятцев. — Она сама рассказывала — даже проводить подкатывался. Отшила, конечно. Пишите крупным почерком и отправляйте авиапочтой.

Надо было уходить, но куда? Домой, к матери Коптюгов не хотел идти. По его просьбе Усвятцев, найдя случай, сказал Штоку, что, дескать, нехорошо получается: такой сталевар, вкалывает дай бог как, а ютится где придется. Портрет на заводской доске Почета — это, конечно, хорошо, а человеку, между прочим, где-то и жить надо. Шток тут же побежал в цехком, но время шло, и Коптюгов решил действовать сам. Сам подошел к Штоку и попросил устроить его в общежитие.

— Вы же знаете мое положение, — сказал он. — Снимать комнату, платить по тридцатке все-таки накладно, а жить у ребят — ведь у них своя жизнь. Генка и так меня три недели терпел — сколько же можно!

— Ты в нашем списке один из первых, — сказал Шток, мучительно морщась, как от боли, и поглаживая Коптюгова по рукаву. — Я и в завком ходил, узнавал — в первом квартале получишь свое жилье, может даже к Новому году. В общежитие-то устроить просто, это я сделаю, только там…

— Ничего, Марк Борисович, — добродушно ответил Коптюгов. — Сдюжу как-нибудь. Лучше, конечно, во вторую общагу — там Будиловский живет. Все веселей.

Шток сделал больше, чем его просил Коптюгов: в общежитии нашлась комната на двоих, и Коптюгов оказался в ней с Будиловским.

Настроение у Коптюгова было отвратительное. Жить в этой комнатенке, стесняя себя во всем, в неверном ожидании того, что зимой ему дадут комнату в коммуналке, где хозяйки будут лаяться на кухне, а пьяненький сосед клянчить на опохмелку, где будет пахнуть кошкой, пеленками и кислой капустой, где в коридоре по стенам будут развешаны, как картины, велосипеды, — он уже жил так на Юге. Хватит, сыт по горло. Если ему предложат что-нибудь в этом духе, он просто подаст заявление об уходе и уедет на Урал. Там, говорят, с жильем легче. Он уже заранее настраивал себя на этот лад.

Быть может, поэтому его сразу начал раздражать Будиловский. Коптюгов помогал ему вешать полку и глядел, как тот аккуратно расставляет книги. Оказывается, у него было много книг. И еще — картинки, аккуратно вставленные под стекло, в рамки, или окантованные, все больше акварели. И большая фотография девушки. Эту фотографию Коптюгов видел давно. Девушка стоит на мосту, ветер треплет ее волосы, и она, смеясь, придерживает их, будто боится, что они улетят… Ничего девчонка. Но зачем так зря травить себя, как травит Сашка? Девчонка-то — тю-тю. И ее последнее письмо Коптюгов тоже читал: «Не пиши мне, не звони, не пытайся встретиться. Я заставлю себя забыть, что любила тебя. Есть люди, которые не имеют права на любовь, так вот — ты один из них…» Коротко и ясно. А этот будущий гений журналистики смотрит на нее каждый день, как монах на икону. Это тоже раздражало Коптюгова. Он был слишком большим удачником, чтобы понимать вот такое состояние человека, которого бросила девчонка. Господи, да их нынче — пруд пруди! Нина Водолажская, конечно, исключение, но тем она и ценнее. Впрочем, и Нина в сознании Коптюгова вдруг оказывалась рядом с Будиловским в этой своей одержимости ожидания.