Семейное дело - [207]

«Ну вот, — сказал Ерохин, — и отметили мой юбилей. Спасибо вам».

Он старательно отводил глаза. Ольгу поразило, с какой тоской Ерохин поблагодарил ее, и каким-то чутьем угадала, что этот человек ждет ее вопросов и не хочет, чтобы она уходила.

«Банкет будет вечером?» — спросила она.

«Какой там банкет! — махнул он рукой. — Куплю маленькую да колбаски…»

«Вы что же… — начала Ольга и осеклась. Любой следующий вопрос мог бы причинить ему боль. Все-таки она спросила: — А друзья? У вас что, друзей нет?»

«Были, — ответил Ерохин. — Последнего сам в Праге схоронил, а новых заводить — годы не те. Да ведь не сразу и найдешь, верно? Погодите, я свою коломбину закрою».

Он закрыл дверцу экскаватора, кинул куртку на плечо и кивнул: пойдемте. Ольга шла рядом, чувствуя, что вот сейчас сделает то, чего, наверно, не надо делать. Что он подумает обо мне, если я скажу… А, пусть думает, что хочет.

«Ну, хотите, я побуду сегодня с вами?»

Ерохин смотрел в сторону. Казалось, он даже не расслышал, что она сказала.

«Нельзя же в такой день быть одному», — добавила Ольга, как бы пытаясь смягчить неожиданность сказанного. Конечно, он идет и думает: ну и девка, сама вешается на шею, а я даже не знаю, как ее зовут.

«Спасибо, милая, — тихо сказал Ерохин. — Если, конечно, вы можете… Если вам…»

«Меня зовут Ольгой», — сказала она.

Ерохин заметно вздрогнул.

Они миновали проходную, и Ерохин закурил. Он словно бы еще думал о ее предложении — провести вечер вместе, словно был ошарашен им. Ольга стояла красная от стыда — хорошо, что он не смотрит на меня.

«Мне надо бы вымыться и переодеться, Оля, — сказал Ерохин. Сейчас он был в замусоленной клетчатой рубахе и блестящем, будто металлическом, тяжело пахнущем бензином комбинезоне. — Куда за вами зайти?»

Ей не хотелось, чтобы Ерохин заходил в общежитие. Они договорились встретиться в семь часов на углу Чкалова и Садовой, там, где магазин «Старая книга». Уходя, Ольга обернулась. Ерохин стоял на том же месте и курил, глядя ей вслед. Она помахала ему и увидела, что он улыбается, и даже на расстоянии было заметно, какая у него радостная улыбка. Все правильно, подумала Ольга. Конечно, в такой день он не должен быть один…

В ресторане «Волна», куда они пришли, оказалось малолюдно и тихо. Они сели за дальний столик у открытого окна — там было не так жарко, и Ерохин, оглядевшись и увидев, что мужчины за другими столиками сидят без пиджаков, попросил разрешения снять свой с тремя рядами ярких ленточек над карманом.

В этом новеньком синем костюме и белой рубашке он выглядел странно и казался Ольге совсем другим, ничуть не похожим на того человека, который два часа назад позвал ее пить холодное пиво. Может быть, потому, что Ольга быстрее справилась со своим смущением (второй раз в жизни пришла в ресторан), она замечала, как смущен непривычной обстановкой Ерохин, как он прячет под столом руки, и лицо у него такое растерянное, будто сидит и ждет одного — как бы поскорее выбраться отсюда. А когда официант положил на их столик меню и замер белым столбом, Ерохин торопливо сказал ему:

«Нет, пожалуйста, вы уж сами… Получше чего-нибудь. За деньгами я не постою».

«Что будете пить?» — холодно спросил сверху белый столб.

Ерохин поглядел на Ольгу. Она тряхнула головой:

«Коньяк! Одну… нет — две рюмки».

«Сто грамм, — сказал столб, записывая в блокнотик. — А вы?»

«Мне лучше водочки», — сказал Ерохин все так же смущенно, будто просил бог весть чего неприличного.

Столб сказал, что есть осетрина, икра, на горячее антрекоты или, может быть, лучше котлеты по-киевски, мороженое. Ерохин обрадовался — вот-вот, мороженое! Когда официант ушел, он даже вздохнул с облегчением.

Официант не спешил, и хорошо, что не спешил: Ерохин успел освоиться здесь. Даже закатал рукава своей белой рубахи — открытое окно не помогало, с улицы в ресторан тек раскаленный воздух. На обеих руках Ерохина была татуировка: змея, обвившая обнаженную женщину, сердце, пробитое стрелой, и два имени: «Ольга» — на левой и «Валя» — на правой. Он перехватил взгляд Ольги на татуировку и снова спрятал руки под стол.

«Это у нас в дивизии один художник был, — сказал он. — За банку тушенки хоть с ног до головы разрисовать мог. Ну, ребята по глупости и шли к нему…»

«Вы тоже… по глупости?» — спросила Ольга.

«Наверно, — сказал Ерохин. — Сколько мне было тогда? Двадцать шесть, двадцать семь…»

Столько, сколько мне сейчас, подумала Ольга. Четырнадцать лет назад. А я сижу и не чувствую, что он совсем пожилой.

«Ну, еще и для памяти, — продолжал Ерохин. — Валя вот — это у меня жена была, а Оля — дочка. («Вот почему он вздрогнул — тогда!» — подумала Ольга.) Мы ее Олюськой звали. «Олюшка, Олюшка», — а она еще не может сказать, как надо, и выходило у нее — Олюська. Так и осталось — Олюська».

«А потом?» — спросила Ольга, когда Ерохин замолчал, разглядывая свои руки, то сжимая кулаки, то разжимая их.

«А потом — что? — тихо ответил Ерохин. — В сорок первом под Москвой меня ранило, отвалялся в госпитале, приехал сюда… От дома одна стенка стоит. В октябре бомбежка была, ну, и… обеих… Люди подтвердили».

«Я помню эту бомбежку, — сказала Ольга. — Я тогда на барже жила, возле Липок, на том берегу».