Семейное дело - [146]
Так быстро…
Теперь он стоял и ждал, когда проводница откроет дверь вагона. Войти в купе и сразу лечь. Он мысленно усмехнулся: как все повторяется! Только сейчас он не семнадцатилетний мальчишка, который ехал в Москву начинать жизнь. Через три недели — пятьдесят, в такие годы трудно начинать все сызнова.
Конечно, он не ожидал, что бюро обкома решит так круто. Теперь все зависит от министерства, его там знают, надо будет поговорить с заместителем министра. Пока что он передал все дела Заостровцеву. Вчера дома не работал лифт, он поднимался по лестнице и услышал из-за дверей квартиры Заостровцева громкий голос Чингисханши: «И. о… и. о. — это не должность, а крик осла на самаркандском базаре! Ты должен сделать все, чтобы…» Дальше он не расслышал, но понял, что сказала Чингисханша, и, сам не зная, зачем это делает, нажал кнопку звонка.
Чингисханша открыла дверь. У нее было злое лицо, кончики губ опущены. «Виталия Евгеньевича еще нет дома», — сказала она. Но тут же Заостровцев вышел в коридор и, протягивая руку, мягко, словно извиняясь, сказал: «…Заходите, Владимир Владимирович». Силин не вошел. «Я позвонил потому, что на лестнице все слышно, — сказал Силин. — Объясните вашей супруге, что новые дома не приспособлены для тайных разговоров…» Что ж, возможно, Заостровцева и впрямь назначат директором, но теперь для Силина это не имело ровным счетом никакого значения.
Или, быть может, даже Нечаева. Молод, энергичен, работящ. Силин избегал встреч с ним, Нечаев сам пришел в его кабинет на следующий же день после возвращения из Средней Азии. «Вы успели хорошо загореть», — сказал Силин. «Да, — ответил Нечаев. — А больше вы ничего не хотите сказать мне, Владимир Владимирович?» — «Хочу, — кивнул он. — Я был у Рогова и сделал так, как вы хотели». — «Не я хотел, — грустно улыбнулся Нечаев, — а вы должны были сделать. Это было нужно прежде всего — для вас».
На бюро обкома он выступил против решения о снятии. Рогов бросил ему со своего места: «Вы хорошо подумали, Андрей Георгиевич, прежде чем выступить?» — «Да», — коротко ответил Нечаев. Наверно, напортил сам себе. Но Силин никак не ожидал, что именно Нечаев поступит так. Это было непонятно и, пожалуй, неприятно ему. Как будто подали милостыню.
На перроне начали появляться пассажиры и выстраивались возле закрытых дверей. Силин поморщился. С кем-то он окажется в купе? Болтливый командировочный с бутылкой коньяка в портфеле, радостный отпускник, мамаша с плаксивым чадом или старушка, набитая дореволюционными воспоминаниями?
— Володя…
Он повернулся. Рядом стоял Бочаров и улыбался не то тревожно, не то растерянно.
— Здравствуй, — сказал Силин.
Он не обрадовался, даже не подумал, зачем Бочаров пришел сюда, — наоборот, ему стало неприятно: на кой черт мне эта жалость!
— Значит, едешь?.. — спросил Бочаров. И потому что вопрос был нелепым, Силин усмехнулся: значит, еду. Бочаров кивнул. Он не знал, о чем говорить дальше.
— Я хотел тебе сказать… Я думаю, все будет хорошо, Володя.
— А ты меня не уговаривай. Я уж сам как-нибудь. — И, чтобы как-то сгладить ненужную сейчас резкость, спросил: — Что дома?
— Дома? — переспросил Бочаров. — А что дома? Вера работает, Алешка на днях уходит с завода и уезжает, Кира… — он осекся.
Силин отвернулся.
— Что Кира?
— Сам догадываешься — что, — тихо ответил Бочаров.
Они долго молчали. Проводница наконец-то открыла дверь, и Силин достал билет.
— Ты иди, — сказал он. — Я хочу сразу лечь и уснуть.
— Хорошо, хорошо, — торопливо сказал Бочаров, беря Силина за руку. — Я только очень тебя прошу, Володя… Очень прошу! Ну, что было, то было, о чем говорить… Но главное-то ведь должно остаться?
— А ты знаешь, что главное? — спросил Силин, поднимая чемодан.
— Знаю. И ты тоже знаешь, — все так же торопливо продолжал Бочаров, словно боясь, что Силин войдет в вагон, поезд тронется и он не успеет договорить. — Ты маму вспомни, Екатерину Федоровну. Как она жила? Не для себя ведь жила, верно?
Он был маленький, Бочаров. Маленький и суетливый, и Силину казалось, что он сейчас глотает слезы, давится ими, как и тогда, много лет назад, на этом же самом вокзале. Тогда Кира держала его за руку.
— Ладно тебе, — сказал Силин. — Мне и так-то сейчас хуже некуда.
Он вошел в вагон, а Бочаров тронулся вдоль вагона, заглядывая в окна. Силин бросил чемодан на багажную полку и вышел в коридор, доставая сигареты. Так они и стояли, разделенные оконным стеклом.
И поезд ушел.
СВОЯ ВИНА
1
Все это было и страшно, и странно, и горько одновременно. Странно и горько было войти в кабинет Левицкого на втором этаже, увидеть на вешалке его толстую суконную куртку, каску на шкафу, его кактусы, которые он давным-давно принес из дому, пока там шел ремонт, да так и оставил здесь, на подоконнике, его полотенце и мыло в нижнем почему-то открытом ящике стола. Поношенная, во многих местах рыжая от прожогов куртка, которую он надевал каждый раз, идя в цех, каска, кактусы и полотенце, стакан в подстаканнике и початая баночка растворимого кофе, который он упорно называл безразмерным, — были из его, Левицкого, жизни. Но сейчас в вестибюле заводоуправления и на доске объявлений возле проходной висели большие листы ватмана с черной каймой и портретом начальника литейного цеха. «После тяжелой болезни… на 57-м году…» А лицо Левицкого на этих увеличенных фотографиях было молодым и худощавым — должно быть, у родных не нашлось другой, более поздней, когда его лицо сделалось болезненно отечным и сам он чудовищно растолстел.
