Семейное дело - [145]

— Так что работает наша с вами «десятка» на пять с плюсом. Впрочем, у нас в НИИ уже разработана машина на пятнадцать тысяч, думаем над двадцатитысячником. Осваивать их выпуск тоже будет ЗГТ — во всяком случае, мы так планируем на будущую пятилетку. Конечно, придется вводить и новые мощности, и поспешить с реконструкцией, но, я полагаю, завод справится?

— Завод-то справится… — кивнул Рогов.

— А кто не справится? — насторожился Свиридов.

Рогов не ответил. Он встал и прошел к своему столу. Свиридов напряженно следил за ним. Эта недоговоренность была ему непонятна, а он не любил неясностей и недоговоренностей. Значит, здесь произошло что-то такое, о чем он еще не знает.

— Вот, — сказал Рогов, поднимая со стола пачку бумаг и не протягивая ее Свиридову, а только как бы взвешивая ее на руке. — Это списки. Надо же дать людям ордена за то, что они сделали? Надо, и еще как надо! И, наверно, директору ЗГТ Силину тоже надо?

— Разумеется, — ответил Свиридов, еще не понимая, куда клонится разговор. — Кстати, большая группа будет выдвинута на Госпремию.

— Очень хорошо, — сказал Рогов. — Все правильно! Только вот на ближайшем бюро обкома мы будем слушать Силина, Владимира Владимировича Силина, которого вы, наверно, тоже собираетесь выдвинуть на Государственную премию.

— Что случилось? — спросил Свиридов. Вот такого поворота он не ожидал никак!

Рогов рассказал ему все.

— Так что не орден и не Государственную, а расставаться, скорее всего, — закончил он.

А Свиридов торопливо думал — не о Силине, а о тех последствиях, которые неизбежно вызовет это снятие, и в первую очередь для него самого, Свиридова. Конечно, и ему тоже будет поставлено в вину: как же вы просмотрели невыполнение заводом квартального плана? Как же вы не знали о незаконных операциях отдела комплектации и снабжения, которые проводились с ведома директора?

— Георгий Петрович, — мягко сказал Свиридов. — Директор завода ведь не шапка, которую можно снять и тут же надеть другую. Всякая перестановка так или иначе отражается на производстве, вы это знаете не хуже меня. Ну, разумеется, Силин должен ответить, это уж вы сами должны решить как. Партийное взыскание — достаточно серьезная мера, но вот снятие… Я уверен, что Силин — опытный работник, а такими не бросаются. И давайте будем до конца откровенными — ну, посадим мы в директорское кресло того же Заостровцева. У вас есть гарантия, что через два-три года в трудном положении он не сделает то же самое?

— Вот как? — усмехнулся Рогов. — Вы, Спиридон Афанасьевич, пессимист?

— Я прагматик, — сказал Свиридов, — и не боюсь этого слова. Или, если помягче, — реалист.

— Я тоже реалист, — жестко ответил Рогов. — И для меня лично реальность заключается в том, что, если мы будем добренькими, прощающими или хотя бы слегка прикрывающими глаза, нас самих надо гнать подальше! Так мы не только коммунизм не построим, но и социализму напортим.

Он говорил, не замечая своей резкости, а Свиридов, наоборот, старался возражать ему как можно мягче. Он настаивал на своем. Да, конечно, партийное взыскание — это еще и воспитательная мера, и Силин многое должен будет понять после этого. Но как бы министерство ни считалось с мнением обкома, обкому стоит прислушаться к мнению министерства (он-то был уверен, что в Москве сумеет все уладить). Рогов слушал его, стоя за своим столом и глядя в сторону.

— Вы по-прежнему со мной несогласны, Георгий Петрович?

— Понимаете, — уже устало ответил Рогов, — каждый человек должен иметь не просто деловое, а главным образом нравственное право на что-то. Так вот, по-моему, Силин утратил свое нравственное право руководить заводом, людьми. Впрочем, это только мое личное мнение, кроме меня есть еще бюро обкома…

Все было позади: бюро обкома, строгий выговор с занесением в учетную карточку, резкий голос: «Снять с работы», — все как в худом сне, все словно бы не на самом деле.

Силин уезжал в Москву. Вопрос о снятии должен был решиться там, и там же, по-видимому, ему сообщат о новом назначении.

Он приехал на вокзал задолго до отхода поезда. Состав стоял с закрытыми дверями — посадку еще не объявляли, и на перроне было безлюдно. Его никто не провожал. Тогда, после бюро, он позвонил в редакцию Ворониной, сказал, что надо срочно увидеться. Воронина ответила: «Сейчас никак не могу, идет мой материал». Он не мог ждать и поехал в редакцию.

— Ты сошел с ума, — сказала Воронина, выйдя в коридор. — Прийти сюда!..

— Я не понимаю тебя. Спустимся и посидим в сквере.

Там, в сквере, он рассказал ей все, и Воронина долго молчала.

— Почему ты молчишь, Катюша?

— Как все плохо, — наконец сказала она. — Сегодня мне звонила мама, она больна, мне придется забрать домой дочку.

Это означало — ты не сможешь бывать у меня.

— Извини, у меня действительно много работы.

Она встала и ушла, чуть покачиваясь на каблуках.

На следующий день она позвонила на завод и сказала, что уезжает за девочкой. Силин не смог проводить ее. Наверно, он смог бы, конечно, но почувствовал, что ему не хочется идти покупать цветы, говорить какие-то слова… Просто он догадался обо всем там, в скверике возле редакции. «Я не понимаю тебя, — снова сказал он Ворониной по телефону. — Ты же знаешь, я люблю тебя, Катя». — «Я очень устала, — ответила она. — Это-то можно, наверно, понять?»