Семейное дело - [148]

— Вот что, Серега, — сказал Левицкий, положив свою огромную руку на колено Ильина, — я с тобой в открытую хочу, понял? Бюллетень бюллетенем, конечно, но как поправлюсь — сразу же на пенсию. Буду с Алешкой марки собирать и на рыбалку ездить. Это я уже твердо решил.

Фотография Алешки — внука Левицкого — стояла тут же, на тумбочке, прислоненная к банке с ромашками.

— Это почему же? — не понял Ильин. Нет, он понял, конечно, но надо, необходимо было, прикинуться вот таким, непонимающим.

— Хватит тебе, — поморщился Левицкий. — Ты же знаешь, сколько нас клевали где только можно. Во-первых, мне этого больше не выдержать. Нашего брата не случайно на пять лет раньше на пенсию спроваживают… Ну, а во-вторых… Ты помнишь, из-за чего Силина сняли? Из-за приписки. А почему он пошел на приписки? Из-за нас, из-за литейного цеха.

— Ну почему же из-за нас? — спокойно возразил Ильин. — У него других грехов до верхней губы было. А ты лежишь, времени у тебя вагон, вот и выдумываешь себе бог знает что.

Они говорили о бывшем директоре завода Силине, снятом полгода назад. Ильин знал, что Силин, человек крутой, нетерпимый, резкий до грубости, почему-то относился к Левицкому с особой терпимостью, хотя попадало ему от Силина ничуть не меньше, чем другим. При Силине старые мартеновские печи заменили тремя электродуговыми, тогда и монтажники, и все они работали как бешеные, но все равно дела в литейном шли неважно. Порой казалось, Левицкий висит на волоске, особенно тогда, когда механический завод перешел на выпуск газовых турбин.

— Нет, — сказал Левицкий. — Я его еще комсоргом ЦК помню, между прочим. В сорок пятом вернулся такой парнишка с фронта, вся грудь в орденах… — Он говорил сбивчиво, и Ильину трудно было уловить в этой сбивчивости точную мысль. — Вот меня и мучает, что он из-за нас, из-за меня загремел. Меня-то он любил, сам не знаю почему. А что я мог больше сделать? Нет, брат, теперь все, теперь на пенсию. Званцев — совсем другой человек. Да и времена другие, старых галош нынче в домах не держат…

— Никуда ты не денешься, — уже сердито сказал Ильин.

— Ну да, — подхватил Левицкий. — Я ведь теперь вроде чемодана без ручки. И нести неудобно, и выбросить жалко.

— Чего ты сам себя накручиваешь? Званцев-то здесь при чем? Даже если его и назначат…

— А при том, — уже спокойно, даже с улыбкой ответил Левицкий, — что новый хозяин всегда по-новому решает. Так что, выходит, Серега, тебе полный простор.

Это был уже открытый намек — а может быть, и упрек, как знать? Скорее всего, начальником, цеха станешь ты, вот тогда и начинай проводить в жизнь все свои идеи. Год назад, еще при Силине, Ильин подал служебную записку. Левицкий прочитал ее и пытался уговорить Ильина повременить, не идти дальше, — в конце концов они разругались. Записка легла на стол директора завода Силина, и Ильину передавали — директор сказал, что сейчас нечего заниматься революциями, а надо просто хорошо работать, осваивать новое оборудование и так далее. Он даже не вызвал к себе Ильина, а тот не стал ни на чем настаивать, понимая, что Силина ему не пробить. Или отступил? Или все-таки можно было пойти дальше — в обком, например? Но поступить так — значило окончательно разойтись с Левицким и навлечь на себя ненужные подозрения: вот, заместитель подсиживает своего начальника, вроде бы метит на его место. Он знал, что такие разговоры вполне могут быть, на заводе люди разные… А он тоже любил Левицкого, еще с тех очень давних времен, когда тот был мастером, а их — группу детдомовцев — привели на завод на экскурсию. И, кстати, привел их Силин, тогдашний комсорг ЦК. Заводу были нужны рабочие, вот он и организовал эту экскурсию старшей группы.

В памяти Ильина остались вовсе не обрывки воспоминаний, а точный, почти фотографический образ увиденного, и то, что он увидел, поразило его. Впрочем, «поразило» — это еще не то слово. Он был потрясен. Шла плавка. Каждой частицей своего тела Ильин ощущал не просто величественность и необычность происходящего у него на глазах чуда. Ему передалось то огромное, почти нечеловеческое, как ему казалось, напряжение людей, которые создали этот ослепительный ручей стали. Он чувствовал его жар, который притягивал его к себе. Эта сталь была еще ничем, и, когда кто-то из ребят спросил, что из нее сделают, а мастер, усмехнувшись, сказал: «Патефонные иголки», Ильиным овладела злость на того, кто задал этот идиотский вопрос. Из него, из этого ослепительно красивого ручья можно было сделать все, что угодно. Он был началом всего, как кусок хлеба, с которого начинается всякая еда. Потом для Ильина все вокруг исчезло. Он уже не замечал грязный, закопченный цех — просто потому, что в эту неуютность, в эти холодные сквозняки, в этот незнакомый ему и, быть может, поначалу показавшийся неприятным заводской мир вошла такая невиданная красота, что чувство потрясенности не прошло даже тогда, когда подручный начал что-то бросать лопатой в ковш и над сталью поднялся грязный, рыжевато-коричневый дым.

«Ну, — спросил тогда мастер, — видали? Работенка, прямо скажем, не развеселая, не в цирке работаем».