Семейное дело - [149]

«Точно, не в цирке!» — засмеялся кто-то за спиной Ильина.

«А может, кто-нибудь и пойдет к нам, а?»

«Я пойду», — неожиданно сказал Ильин.

Мастер снял со своей головы войлочную шапку с приделанными спереди темными очками и нахлобучил ее на голову Ильина.

«Великовата еще немного, — сказал он. — Подрастешь малость — и приходи. Если не передумаешь, конечно».

Просто Левицкий тогда еще не знал его, и не знал, что, если этот парнишка вобьет себе что-нибудь в голову, выбить это оттуда невозможно никакими силами.

Сейчас Ильин подумал, что и Левицкий вбил себе в голову про пенсию. В чем-то он был, конечно, прав. Литейный цех работал на пределе, «пахали» здесь чуть ли не каждый день, и завод сидел на полуголодном пайке, потому что надо было еще поставлять металл заказчикам и поставки задерживались. Если действительно придет Званцев, он, конечно, начнет все переворачивать по-новому, и тогда Левицкому впрямь останется собирать с Алешкой марки. Но одно дело — уйти с почестями, речами и банкетом, а другое — дождаться, пока тебя вызовут и намекнут, что, дескать, не пора ли тебе, брат, по собственному желанию…

— Ладно, — сказал Ильин. — Лежи и меньше думай. Это, между прочим, тоже хорошее лекарство. А завтра к тебе Коптюгов собирался заглянуть. Он эту неделю в ночную работает.

И все-таки, возвращаясь домой, он думал, что получилось худо. Кто же сболтнул ему про Званцева? Прошлой осенью на партконференции секретарь обкома партии Рогов разносил прежнего директора именно за дела в литейном цехе, и был прав, конечно. Силин уже тогда не хотел думать о будущем, ему была нужна сиюминутная выгода. Легко, конечно, дать выволочку цеховому начальству — авось после этого начнут работать лучше. А от таких выволочек у людей только руки опускались, но Силин этого не понимал. Ему казалось, что все кругом работают плохо, лишь он один хорошо. И еще вспомнил Ильин: не то на директорском совещании, не то на бюро парткома секретарь парткома Нечаев навалился на Левицкого так, что впору было тут же освобождать человека от должности. Но тогда все обошлось. Внедрили кислородное дутье, выпуск металла увеличился, но вытащили нос, а хвост завяз: строго запретили давать из такой стали фасонное литье, боялись трещинообразований… Конечно, у Левицкого сейчас слишком много времени, чтобы вспоминать и думать над всем этим. Надо сказать Коптюгову, чтобы завтра вообще не было никаких серьезных разговоров. Так — хиханьки да хаханьки, это Коптюгов сумеет…

Дома у Ильина никого не было. Жена, тесть и теща на даче, сын укатил на стройку со студенческим отрядом и вернется только к концу августа. Ильин любил эту пору, когда можно было остаться в городе одному. Последние годы оказались слишком трудными для него. Он давно не брал отпуск, никуда не ездил, в свои сорок три года ни разу не видел Черного моря, случалось, месяцами работал по выходным дням, и лишь в такие вот вечера мог отдохнуть. Не читать, не включать телевизор, а просто сидеть в одной пижаме на балконе, курить и смотреть на улицу. Когда механический завод перешел на выпуск газовых турбин, итээровцы шутили, что у них нормальный восьмичасовой рабочий день — от восьми до восьми…

Но сегодня Ильин вернулся домой рано. Можно было вымыться, переодеться и выйти на балкон.

Он обещал жене, что, быть может, приедет на дачу в будний день, если только удастся вырваться с завода пораньше. Сегодня он мог бы поехать, но ему не хотелось. Левицкий не шел у него из головы. Ильину казалось, что именно сегодня произошло первое расставанье. Второе будет потом: красный уголок, цветы, всякие добрые слова, дорогой подарок в складчину, новенький постоянный пропуск на завод, затем застолье и снова речи, одна лучше другой, словно прижизненная панихида, с той лишь разницей, что все стараются не сказать о человеке в прошедшем времени — «был»…

Вечер выдался душный, и Ильин подумал, что к ночи или ночью обязательно будет гроза. Но все-таки хорошо было сидеть вот так: на столике — запотевшая бутылка с нарзаном и никуда не надо бежать, ни с кем не надо ругаться по телефону, да так, что трубка становится мокрой от твоего пота, и все сам, сам, сам, потому что ему нужны просто расторопные люди, а не инженеры из ПРБ — планово-распределительного бюро, — которые все умеют подсчитать, но не знают, что такое выбить смолы или вовремя подать шамотный бой… Сколько раз он схлестывался с Левицким, доказывая, что в цехе надо менять структуру управления, и в той докладной было то же самое, но Левицкий глядел на него усталыми, печальными глазами и говорил одно и то же: «Ну погоди ты немного, Сережа. Не нами это все заведено, да и не время сейчас… Какой ты, честное слово, неудобный человек». Вот тогда Ильин и не сдержался. Ему казалось, что перед ним стена, которую не пробить. План, план, план!.. Приходит мастер с «сороковки» и говорит: «Дадим четыреста», — это он сам так решил, и, пока не покроешь матом, пока не крикнешь, что печь может и должна давать до пятисот тонн с лишком, если четко организовать работу, — его не переломишь. Левицкий не ругается. У него всегда за пазухой пряничек. За субботу платит сталеварам по двадцать пять рублей, за воскресенье по тридцатке, — план, план, план!.. Не все такие, как Коптюгов и его ребята, — иным только и нужны эти четвертные да тридцатки!