Сексуальная жизнь наших предков - [45]

Ада могла понять, почему сестры её отца столь старомодны. Воспитанные матерью в строгости, выросшие при фашизме, рано выскочившие замуж за весьма узко мыслящих мужчин, они никогда не покидали своего провинциального городка, за всю жизнь ни разу не имели денежных затруднений и никоим образом не были затронуты глобальными переменами 60-70-х. Единственным, что связывало их с миром вне Доноры, было телевидение, но она сомневалась, что тётки смогли бы отличить вымысел от реальности, а её собственную повседневную жизнь в Болонье – от фантастического фильма. Аду куда больше удивляло то, что их дети, её двоюродные братья и сестры, включая даже Лауретту (прошедшую, как и она сама, школу дяди Тана, и повидавшую мир), привержены тем же довоенным принципам. Они были непоколебимо уверены в своей принадлежности к высшему социальному слою, столь выгодно отличающемуся от «подлого сословия», в своём, если можно так выразиться, мелкобуржуазном «высокородстве» и отказывались принимать новое общество, словно жили в хрустальном гроте, над которым не властно время. Наверное, они были единственной ни на йоту не изменившейся семьёй в Доноре.

Ада, несмотря на возраст, чувствовала себя гораздо ближе к племянникам, чем к кузинам. Когда на сельских праздниках за обедом собиралось тринадцать человек, несчастливое число, младших отсаживали за второй стол, и Ада уходила вместе с ними. Они быстрее находили общие темы, смеялись над одними и теми же шутками, смотрели одни и те же телепрограммы, читали одни и те же журналы, слушали одни и те же песни и одинаково возмущались уловкам взрослых. Даже дяде Тану было комфортнее с внуками, чем с племянниками. Но что дозволялось вечной бунтарке Аде (пусть даже она и была единственной, кто защищал честь семьи на академической арене, преподавал в университете и даже собирался участвовать в конкурсе на должность профессора), не годилось для пожилого патриарха, которому приходилось сидеть за столом со старшими.

Но в тот день нужды разделяться не было: гостей собралось достаточно много, чтобы суеверия им не мешали, а места за столом из ореха хватало для всех.

Джиневра, сходившая с ума от беспокойства за предстоящий экзамен, постаралась сесть рядом с Адой и шёпотом спросила, не могла бы та помочь ей с греческим и латынью.

– Когда захочешь, в любое удобное время.

– Тогда сегодня же вечером.

– Договорились. А чем ты решила заниматься после экзаменов? – поинтересовалась в ответ Ада.

– Пока не знаю. У меня есть одна мысль, но боюсь, что это неосуществимо.

– Какая?

– Я с детства обожаю книги по этнографии и антропологии, читала «Печальные тропики»^[41] и даже «Взросление на Самоа»^[42]. Мне хотелось бы изучать первобытные народы, их обычаи, – вздохнула она, – но отец и бабушка Санча говорят, что я чокнутая и что для этих исследований придётся отправиться в дикие края, где женщин убивают...

– Ерунда. Месяц назад я познакомилась в Кембридже с одной итальянкой, которая учится на антрополога и сейчас пишет диплом.

– О чём?

– О родственных связях. В Италии, причём сегодняшней, а не прошлого века. Можешь с ней посоветоваться, у меня есть её номер.

– Кстати о родственниках, знаешь что, тётя Адита? – оживилась Джиневра. – Я тут сделала открытие. Помнишь эту американскую писательницу, которая так нравится дяде, Урсулу К. Ле Гуин?

– Конечно, помню. А что?

– Знаешь, что значит К. в её имени? Крёбер. Она дочь Альфреда Крёбера, одного из величайших американских антропологов, который изучал родственные связи индейцев племени хопи!..

– Как ты узнала? Вас что, этому в школе учат?

– Я делала доклад на эту тему. Папа говорит, что я помешалась, что нужно изучать математику или юриспруденцию, в крайнем случае философию, чтобы потом можно было преподавать её большим начальникам.

– Какой бы факультет ты ни выбрала, придётся уехать из Доноры. Они согласились?

– Вынуждены были. Что ещё делать после лицея, если не поступать в университет? А дядя Тан сказал, что поможет деньгами.

– Слушай, почему бы тебе в сентябре не приехать на несколько дней ко мне в Болонью? Город ты уже знаешь. Погуляешь по университету, осмотришься, узнаешь учебные планы, поговоришь с другими студентами. Сможешь даже посидеть на экзаменах во время осенней сессии. А потом, думаю, попробуешь сдать тесты в Институте психологии...

– Тётя Адита, ты чудо! Обязательно приеду! Дай только разделаться с экзаменами.

Не успела она отдышаться, как подключилась сидевшая напротив Ада-Мария:

– Тётя Адита, а правда, что ты в августе едешь в Грецию? – она услышала об этом от матери.

– Да, собиралась, но не знаю, стоит ли сейчас ехать в такую даль...

Она считала, что дядя Танкреди, сидящий на другом конце стола, не мог её услышать. Но старик тут же вмешался:

– Сейчас как раз прекрасный момент, Адита! И думать не стоит отменять поездку! Я совершенно здоров, так что не заставляй меня чувствовать себя виноватым. Я себе никогда не прощу, если из-за меня ты не выиграешь конкурс.

Именно дядя заразил её своей страстью к Древней Греции, именно он поддерживал её в войне против бабушки, которая отказывалась отправлять девушку-подростка в университет. Несмотря на помощь дяди, поступить Аде удалось только после того, как ей исполнился двадцать один год, и потерянное в ожидании этого возраста время все ещё её тяготило. Хотя, думала Ада время от времени, ей все-таки повезло застать 1968-й студенткой, иметь возможность делиться с младшими товарищами энтузиазмом, энергией, экспериментировать с неслыханными ранее новинками. Это была, как она все чаще убеждалась, лучшая пора её жизни.