Сексуальная жизнь наших предков - [43]

Но Чечилия не теряла надежды. Он пригласила их забыть пока о соборе и дойти вместе с ней до небольшой часовенки в нескольких километрах от деревни. Дверь оказалась заперта, но девушка взяла с собой ключи. Воздух звенел от полуденного жара, а внутри полузаброшенного здания было прохладно, стены сочились влагой, попахивало плесенью.

– Знаете, в чем особенность этой церквушки? – спросила Чечилия. – Кто, например, писал эти фрески?

20

Это знали все в деревне, даже те, кто совсем не интересовался искусством. Часовню Сан-Панталео, Св. Пантелеймона, расписывал единственный добившийся известности местный художник – францисканец Панталео Гвальбес, уроженец Ордале, работавший также в трапезной камальдолийского монастыря и в одной из церквей Доноры. Он был современником неизвестного «мастера», хотя и куда менее талантливым: его фигуры выглядели грубыми, цвета – грязными, рука – неуверенной, перспектива – искажённой, а композиции – начисто лишёнными как равновесия, так и очарования наивности. Кроме того, Панталео был самоучкой, сыном фермера, никогда не пересекавшим моря и не учившимся у великих мастеров.

Тем не менее он был местной знаменитостью и жители Ордале им гордились. Рассказывали, что он трагически погиб, упав с лесов, когда писал огромный «Страшный Суд» в боковой капелле коллегиаты, поэтому из уважения к нему фреска так и осталась незавершённой.

– Эта часовня была ему особенно дорога, – объяснила Чечилия, – и не только потому, что она посвящена его святому тёзке.

Поймав взгляд Ады, Лео улыбнулся: его самого истово верующие родители тоже окрестили в честь этого святого мученика из Никомедии, врача и, следовательно, покровителя всех докторов и акушеров, столь чтимых в Ордале. «Лео» было сокращением от «Панталео», а не от «Леонардо» или «Леоне», как в пору его учительства считали лицеистки Доноры, которые пришли бы в ужас от столь грубого крестьянского имени. Кто знает, может, Чечилия тоже купилась на эту двусмысленность.

– Часовня, – продолжала юная исследовательница, – была построена на земле его отца. Гвальбес-старший заказывал здесь мессы в благодарность за хороший урожай и приплод скота, а также по случаю свадеб и крещений – этакая семейная капелла. Но формально она все-таки принадлежала Церкви, а сейчас, как вы видите, заброшена и полуразрушена.

Фрески были совершенно такими, какими они их помнили: тусклыми, грубыми, разве что чуть больше повреждёнными сыростью. Черти и адское пламя – видимо, фра Панталео не испытывал снисхождения к грешникам.

– Как-то я не думала, что они настолько драматичны, – сказала Ада. – Сразу вспоминаешь Савонаролу.

– Драматичны? – усмехнулся Лео. – Эти черти всегда меня смешили. Даже если не обращать внимания на их ужимки, разве ты не видишь, что все здесь изображённые – в трусах, включая проклятые души, которых прочие художники изображают голыми? Невероятный фанатизм для нашего с тобой земляка.

Чечилия рассмеялась:

– Сперва я думала, что это более позднее дополнение, вроде того, как Даниеле да Вольтерра от цензурировал фрески Микеланджело в Сикстинской капелле. Не забывайте, что всё происходило во времена Тридентского собора, строго осудившего наготу в религиозном искусстве. Но нет, фра Панталео с самого начала нарисовал им портки.

Выйдя на улицу, они увидели в задней части часовни ещё одну дверь, возле которой кто-то не так давно пристроил курятник. В щербатой ограде не хватало нескольких досок.

– Это я их оторвала, – сказала Чечилия. – Отошлю в Донору: подозреваю, что они могут оказаться старинными росписями, алтарными пределами или створками органа... Сама я не смогу снять поверхностный слой, не повредив краску. Я, конечно, изучала реставраторское мастерство, но потом сосредоточилась на искусствоведении. Хотя... – она заулыбалась, как нашкодивший ребёнок, избежавший порки.

– Хотя?..

– Первый подозрительный фрагмент я отскоблила перочинным ножом, а потом добавила растворитель. Думала, тут какая-то мазня начала века. Даже представить себе не могла, что найду... В общем, твоя древняя родственница просто преследует меня, Ада!

Отперев заднюю дверь (ключ от которой тоже оказался у неё в кармане), Чечилия провела их в пыльную ризницу и, открыв шкаф, достала прямоугольную дощечку, тщательно завёрнутую в ветхий алтарный покров, весь в пятнах ржавчины и плесени.

– Ничего другого не нашла, но должна же я была чем-то её прикрыть.

Она осторожно развернула свёрток. Несмотря на всё ещё остававшуюся по краям корку плесени и след от так и не прорубившего доску топора, даже после черновой расчистки было очевидно, что из-под слоя зелёной краски проявляется безошибочно узнаваемый овал лица Химены кисти «мастера из Ордале»: мадонна с младенцем на фоне пейзажа-леонардески. Младенец был рыжеволос и одет в прозрачную кисейную рубашку с золотой оторочкой, не скрывавшую худенького тельца.

– Глядите! – торжествующе воскликнула Чечилия, поднося портрет к окну, чтобы на него падал свет. Они послушно двинулись за ней и увидели, что на золотой тесьме написано: «Diego filius»^[40]. – Если и нужны были доказательства того, что моделью послужила Химена Феррелл, теперь все сомнения отпали. Разве сына, родившегося у четы донаторов после создания алтаря, второго мальчика после чудом избежавшего смерти под копытами скачущей лошади первенца, звали не Диего? Видимо, наш мастер рисовал с натуры и младшего Феррелла.