Седьмой переход - [4]

Во время получасовой стоянки в Куйбышеве Леонид Матвеевич вышел через тоннель на привокзальную площадь и присел в сторонке на скамью. Будто и не уезжал отсюда. Эх, Зина-Зинушка, вспоминаешь ли то коротенькое лето, промелькнувшее одной неделей? Как не хотелось расставаться тогда с тобой вот здесь у входа в мрачноватый дом управления дороги, в тот летний погожий день, когда ты покидала Самару только потому, что считала себя неровней Леньке, — шутка ли, на четыре с половиной года старше безрассудно влюбленного юнца, от которого, ну, никуда не скроешься! Но скрылась все-таки от привязчивой, как тень, любви, уехав на север, в Ленинград. Оглянулась ли хоть раз за эту четверть века?..

Леонид Матвеевич чуть не опоздал на поезд. Вернувшись в свое купе, сразу же лег спать. Однако забывался ненадолго, то и дело открывал глаза, почувствовав, что поезд сбавляет ход перед новой остановкой. «Наверное, Кинель... А это, конечно, Степная...» безошибочно угадывал он, не поднимаясь с нижней полки. Наконец, встал: к чему обманывать себя, все равно не уснешь до Южноуральска. Переоделся, тщательно сложил вещички в чемодан, закурил и подошел к окну.

Начинало светать. Густо-синяя ночь сделалась светло-синей, водянистой, как разбавленные чернила. Московский скорый подходил к Степной. Где-то тут, близ торгового села, совсем еще зеленый паренек всю осень проработал уполномоченным по хлебозаготовкам. У него был мандат окружкома партии и даже наган с двумя, случайно уцелевшими патронами. С утра до вечера он пропадал в полях, сердито подгоняя нерасторопных бригадиров. Бывало, что и сам садился на лобогрейку, отобранную у кулака, ликвидированного как класс, и, так сказать, для личного примера лихо работал до чертиков в глазах. Помнится, тут он и выучился курить: нельзя же, действительно, чрезвычайному уполномоченному быть красной девицей! Однажды, отпуская ему очередную порцию махорки, продавец сельпо, ехидный старикашка, заметил между прочим, вертя в руках его командировочное удостоверение: «И как это мальцам выдают такие широкие мандаты?» Леонид промолчал, только подумал: «Определенно настоящий подкулачник!» А на другой день ему сообщили, что в деревне появилась дальняя родственница кооператора, сбежавшая откуда-то из-под Акмолинска. Выходит, классовое чутье не подвело уполномоченного! Беглянку немедленно отправил в ГПУ, в Степное, не пожалев и своего нагана для провожатого.

Впрочем, сей наган имел забавную историю. В конце 1929 года семнадцатилетний Ленька Лобов жил в Москве, у тетки, работал «на побегушках» в Гостехиздате. В ту зиму, вслед за двадцатипятитысячниками, уезжали в первые зерносовхозы культбригады Цекамола и Наркомпроса. Ленька, конечно, тоже записался добровольцем; был назначен библиотекарем, и купил на Сухаревке из-под полы наган за три червонца. Ну, посудите сами, возможно ли было отправляться в пекло классовой борьбы без оружия? Во всяком случае, с новенькой «карманной пушкой» тульского происхождения он чувствовал себя бойцом, штурмующим Зимние дворцы мелкобуржуазной стихии.

Сама Крупская Надежда Константиновна, принимавшая библиотекарей перед их отъездом, не сказала ему, Леньке Лобову, ни слова, когда, знакомясь с ним, увидела торчавшую из его кармана рубчатую рукоятку револьвера. Она лишь отвела взгляд в сторону, чтобы не смущать и без того растерявшегося парня, который — надо же додуматься!— явился в Наркомпрос с наганом. Надежда Константиновна расспрашивала комсомольцев обо всем: как собрались в дальнюю дорогу, получили ли деньги, теплые вещи, всем ли выдали часы «тип-топ». Кто-то из культработников, постарше, посмелее, заметил в шутку, что эти американские часики — удобнейшая штука, годная для колки сахара. Крупская тихо рассмеялась: ей определенно нравились эти молодые люди. Потом она неторопливо, обстоятельно начала говорить о том, как надо налаживать библиотечные дела в деревне, какие книги уже отправлены в зерносовхозы и какие будут посланы к весне. Заключая беседу, она сказала: «Не забывайте, товарищи, ваше оружие — читательский формуляр: чем больше в нем записей, тем вы сильнее». И, сказав так, едва приметно улыбнулась ему, Леньке, сидевшему поодаль.

Он первым выскользнул из кабинета заместителя наркома, подождал, пока его друзья спустятся вниз, к раздевалке,— благо, тут, в приемной, было что рассматривать: на стенах сплошь висели картины, как в музее, и среди них — гипсовая маска Александра Блока, любимого поэта Анатолия Васильевича Луначарского.

Уже шагая по Чистым Прудам, запорошенным сухим снежком, Лобов дал волю своим чувствам: ругал себя, на чем свет стоит, за дурацкую покупку. Что теперь Крупская подумает о нем? Возможно, станет рассказывать всем как забавный анекдот: вот, мол, пришел ко мне воинственный деятель культуры!.. Лишь к вечеру он успокоился и приободрился. «Нет, старая революционерка, конечно, не осудит, поймет комсомольца правильно», — решил он, с удовольствием пожимая под дубленым полушубком шершавую рукоять заветного нагана...

Задумчиво улыбаясь, Леонид Матвеевич наблюдал из открытого окна вагона сутолоку на станции Степной. Все тот же старенький вокзальчик, обшитый тесом, и щербатый колокол у входа в дежурку определенно тот же, что висел тут двадцать восемь лет назад. Вот к нему подошла молодая женщина в форменной фуражке, гулко прозвучало два звонка. На перрон выбежал здоровенный детина в голубенькой рубашке-безрукавке, в соломенной шляпе набекрень, с потрепанным, туго набитым портфелем, заменявшим, как видно, чемодан, и с пиджачком в руках. Он остановился в нерешительности, отыскивая взглядом свой вагон. Крупное выразительное лицо его было сосредоточено, поворот головы волевой, царственный. «Где я видел его?» — насторожился Леонид Матвеевич. Скорый поезд дрогнул, чуточку попятился, собираясь с силами, и тронулся. Дежурная по станции что-то крикнула замешкавшемуся пассажиру, который вовсе не спешил (будто без него поезд не уйдет), и тот ловко прыгнул на подножку соседнего вагона, пружинисто подтянулся, шутливо махнул рукой всем провожающим. И опять Леониду Матвеевичу показался очень знакомым этот покровительственный жест завзятого оратора, знающего себе цену. «Где же мы с ним встречались?»— спросил он себя. Но как ни старался, не мог припомнить.