Седьмой переход - [6]

На следующий день Лобов пошел в Совет народного хозяйства доложить начальству о своем приезде. Но председателя совнархоза на месте не оказалось: Рудаков выехал на строительство Ново-Стальского металлургического комбината. В обкоме тоже было пусто: все от мала до велика странствовали по районам. «Один я бездельничаю»,— подумал Леонид Матвеевич и, узнав, у дежурного милиционера, где находится Центральный райком партии, решил встать на учет.

— Да, ваша карточка уже у нас,— сказала ему молоденькая девушка в секторе учета.— Пройдите, пожалуйста, к секретарю на беседу.

«Ишь ты, на беседу! — улыбнулся он.— Учетом все больше занимаются коммунистки чуть ли не с дореволюционным стажем, а тут сидит этакая стрекоза-пионервожатая». Он целых полчаса ходил мимо кабинета секретаря, невольно прислушиваясь к громкому затянувшемуся разговору о каких-то дрязгах в какой-то промартели. Та же любезная девушка открыла свое окошечко и успокоила его:

— Товарищ Сомов, видимо, не скоро освободится, я сейчас доложу второму секретарю.

— Сделайте милость. Мне все равно к кому.

Со странным волнением, присущим разве только новичку, Леонид Матвеевич прошел через приемную-светелку и очутился в кабинете с мягкими креслами и целой дюжиной венских стульев, расставленных вдоль стен. За длинным письменным столом сидела черноволосая женщина средних лет. Первые две-три секунды, пока Лобов подходил к столу, она, не отрываясь, смотрела в окно, словно провожая кого взглядом. Потом повернулась, встряхнув рассыпающиеся волосы, быстро взглянула на вошедшего,— густые брови ее сомкнулись у переносицы, но тут же легко взлетели от радостного испуга. А он, растерявшись, верил и не верил глазам своим, неловко переминался с ноги на ногу, не смея подойти вплотную к Настеньке Кашириной.

— Леонид?! — вскрикнула Анастасия Никоноровна, чувствуя, как во рту сделалось сухо, горьковато. — Какими ветрами занесло тебя сюда? — спросила она уже тихо.

Ну, конечно, это был ее милый грудной голос! Лобов крупно, уверенно шагнул навстречу ей, взял Настины обессилевшие руки, по-дружески затряс их над столом, заваленным служебными бумагами.

— Вот не думал, вот не ожидал...

Она неотрывно глядела на него, пытливо и серьезно, не удивляясь, что сразу же узнала в этом седеющем, степенном, представительном мужчине того вихрастого, мечтательного Леньку-комсомольца, который всегда ходил в кавалерийской длиннополой шинели и в хромовых начищенных до блеска сапогах.

— Садись, да садись же ты поближе! — спохватилась она.— Рассказывай, откуда ты сейчас, надолго ли к нам?

— Пришел встать на учет.

— На уче-ет? Ты шутишь? — засмеялась Анастасия весело, заразительно, как в юности.— Ко мне, на учет? Может, и работу потребуешь?..— она опять красиво тряхнула головой, отбросив прядку со лба назад, и Леонид Матвеевич ясно вспомнил ее прощальные слова в тот неимоверно далекий осенний вечер: «Ты, Леня, еще пожалеешь, пожалеешь обо всем».

— Нет, работу просить не стану.

Ей показалось, что он даже и надулся, как прежде, когда она подтрунивала над ним, вспыльчивым и своенравным парнем.

— Что же ты у нас тут в Южиоуральске собираешься делать? — заметно переменив тон, спросила Анастасия.

Он вкратце поведал о себе: последние годы, после долгих скитаний по разным стройкам, работал в Госплане Российской Федерации, а теперь, под старость, решил вернуться к делу живому, оперативному, и вот назначен в Южноуральский совнархоз. Долго выбирал, куда поехать, намеревался было снова махнуть в дождливую Прибалтику (к ней успел привыкнуть), но батюшка-Урал и матушка-степь все же пересилили. Это понятно: сколько ни кочуй из края в край, а на пятом десятке лет обязательно, хочешь не хочешь, потянет к родным пенатам.

Анастасия слушала его рассеянно, изредка наклоняя голову в знак согласия. Она думала: «Теперь мне будет легче и тяжелее. Пожалуй, чаще всего — тяжелее. Глупости! Годы сделали нас совсем чужими. Чужими? Нет, не то, не то! Ведь я же рада его приезду. И он, наверно, это уловил. Вечно выдаю себя...»

— Ну, а как ты поживаешь, Настя?

— Я?— переспросила Анастасия. И оживилась:— Какие у меня ребята, Леонид! Просто чудо! Старшая — Леля—в пятый класс перешла, младший — Мишук — тоже скоро начнет учиться... Родион? Что ж, он работает по-прежнему. А я, как видишь, заделалась райкомовкой.

— Не предполагал, что из тебя выйдет партработник.

— Да почему же?

— Мне казалось, что Настенька Каширина создана не для общественной деятельности. Выходит, ошибся.

— Пожалуйста, без самокритики, Леонид,— сказала она, порозовев. Как время изменяет отношения между людьми: семнадцатилетней девочкой она свободно разговаривала с ним (подумать только, сама объяснилась ему в любви!), а сейчас не находит слов, теряется, краснеет. Да что это такое? Глухое сожаление о прошлом или своеобразное продолжение тех, первых чувств?

Лобов помолчал, будто заинтересовался планом города, висевшим вправо от стола секретаря райкома. Анастасия приглядывалась к Леониду урывками, с опаской. Она почему-то всегда отчетливо представляла себе, каким он будет через десять, двадцать лет, и ее представление оказалось довольно точным. Вот он сидит сейчас перед ней и все так же привычно приглаживает ладонью волосы, хотя они и не торчат как прежде. (Даже это в нем сохранилось!). И ни мужественная осанка, ни блестки седины на висках, ни его новые манеры человека, привыкшего повелевать,— ничто не введет ее в заблуждение: перед ней тот же Леня — улыбчивый и грубоватый, добродушный и порывистый, чуточку наивный в своих личных планах. А Лобов больше и больше не узнавал Настеньку Каширину в этой похорошевшей, цветущей (именно цветущей!) женщине с мелкими штришками у продолговатых глаз — теми первыми морщинками, что добавляют к женской красоте что-то очень привлекательное, совершенно необходимое, чего юность иметь не может.