Седьмой переход - [5]

Взошло солнце, расплескало по степи желтые озерца, высветило ковыльные пригорки, разбросало по низинам стрельчатые тени. Мощный тепловоз, в содружестве с паровозом-толкачом, еле вытягивал длинный сцеп вагонов на крутой подъем Общего Сырта... Отсюда начиналась гражданская война в степном краю, вслед за первыми боями на Пулковских высотах. Тут самый гребень водораздела между Волгой и Уралом, и ранней весной, когда оседают рыхлые, ячеистые снега, несмелые ручьи оказываются в неловком, прямо-таки затруднительном положении: то ли им бежать на запад, то ли на восток. Впрочем, все они сходятся потом в Каспийском море. Так вот и с людьми бывает: сколько бы их ни мотала судьба по разным руслам, в конце концов обязательно сведет вместе.

На последнем перегоне до Южноуральска не в меру деликатный машинист то и дело притормаживал. И, когда окончательно укротил разыгравшуюся силу инерции, вдруг остановился у входного семафора.

— Не принимают. Значит, все пути забиты, — с достоинством объяснила пожилая проводница.

— Так уж и нет ни одного свободного для нас?— спросил Лобов.

— А думаете, если вы — скорый, то с оркестром надо вас встречать? — в тон ему сказала проводница.

И действительно, Леонида Матвеевича никто не встречал, хотя в совнархозе должны бы знать о его приезде. Он поставил чемоданы у решетчатого заборчика, осмотрелся. Вот и вокзал, с которым связано столько встреч и расставаний в беспокойную, кочевую пору молодости. Но где лепная надпись на фронтоне: «Транспорт — нерв жизни»? Кому она не понравилась?..

Мимо прошел знакомый и незнакомый мужчина в соломенной шляпе и безрукавке, удачно перехватил последнее такси. Леонид Матвеевич проводил машину рассеянным взглядом, досадуя на свою память, и, взяв увесистые чемоданы, зашагал к троллейбусной остановке. Это хорошо, что Южноуральск, минуя «трамвайный капитализм», сразу же вступил в «троллейбусную эру».

— Гражданин, передайте деньги, — обратилась к нему дряхлая старушка.— До церкви, — добавила она, высыпав на ладонь полгорсти пятаков.

— Неужели есть такая остановка?

— Аль не знаешь?

— Есть такая остановка, — заговорил сосед Лобова, судя по всему, маляр. — У нас так и объявляют: милиция, кино, церковь. Все три удовольствия кряду!

— У-у, богохульники... — огрызнулась верующая пассажирка.

Леонид Матвеевич с любопытством приглядывался к ней: быть может, в давние времена она не раз хаживала на богомолье за тридевять земель, а теперь вот так важно, чинно едет в троллейбусе к заутрене.

— Все ли обилетированы? — крикнула кондукторша. Лобов рассмеялся: да тут, оказывается, мертвого развеселят!

В единственной на весь город гостинице «Урал», которая раньше, до революции (да и в годы нэпа) именовалась попросту «Биржевкой». Леониду Матвеевичу отвели коридорообразную комнату с облезлой мебелью, помутневшим зеркалом и старомодным телефоном.

Перед вечером, отдохнув после бессонной ночи, он отправился осматривать город. Жара спадала. Леонид Матвеевич вышел на главную улицу, остановился на углу, раздумывая, с чего начать, и решительно двинулся в сторону Караван-Сарая, где в прошлом веке сходились тропы верблюжьих караванов среднеазиатских богачей-купцов.

Над старым парком возвышался изразцовый тонкий минарет, похожий на космическую ракету, готовую вот-вот взлететь со стартовой площадки в просторное степное небо. Леонид Матвеевич остался доволен уютным уголком: густая зелень, свежесть, затененные аллеи, здесь дышится легко после городского пекла. Но его огорчило то, что великолепная брюлловская мечеть Караван-Сарая, которой любовался сам Луначарский (Анатолий Васильевич знал толк в искусстве!), была превращена теперь в простое общежитие. «Не умеем мы беречь архитектурные памятники, — подосадовал он. — Разумнее было бы создать тут музей, ведь у подножия этой «космической ракеты» заседал Южноуральский военно-революционный комитет осенью семнадцатого года».

До позднего вечера бродил он по городу, то искренне радуясь переменам к лучшему, то поражаясь дьявольской живучести купеческих домишек, вросших в землю. Долго стоял на набережной, облокотясь о каменный, еще не остывший парапет. По «Живому мостику» через обмелевшую реку тянулась бесконечная цепочка пешеходов, громко повизгивали купающиеся мальчуганы, доносилась песня из Зауральной рощи, внизу, под обрывом, погромыхивал игрушечный поезд детской железной дороги, и далеко в степи, там, за Меновым двором, со всех концов слетались на ночлег уставшие за день самолеты.

Он не узнавал земляков и не потому, что исчезла прежняя пестрота одежд — исконно русских, казачьих, казахских, башкирских. Южно-уральцы ничем не отличались от москвичей: спешат куда-то, читают где попало, с горячностью обсуждают ливанские и иорданские события. Если уж говорить откровенно, то он, Лобов, все-таки побаивался провинциальной глухомани. И ошибся, почувствовал себя неловко.

Было совсем темно, когда он возвращался в свою гостиницу. На перекрестке толпилась молодежь. Леонид Матвеевич приостановился. «Пожалуйста, встречайте!» —крикнул кто-то из ребят. Действительно, на северо-западе показалась яркая звезда первой величины. Она то затухала, словно пропадая в облаках, то вновь разгоралась под верховым свежим ветерком. Она вкось перечеркнула нехоженый Млечный Путь, прощально мигнула раз-второй, уже на юго-востоке, и скрылась, чтобы через несколько минут промчаться где-нибудь над Алма-Атой или Ташкентом. Как переменилось даже это высокое родное небо, в котором распускаются незримые витки искусственных спутников Земли!