Седьмой переход - [3]

— Что за сонное царство?..— ворчал Родион Федорович, заглядывая в одну, в другую комнату.— Дрыхнут, как убитые! Да что с ними?..

Он наклонился над женой и чуть не рассмеялся — так по-детски сладко спала она: правую руку неловко подвернула под себя, левую, согнутую в локте, поднесла к глазам, защищаясь от света, нежный румянец проступал сквозь загар ее смуглого лица, пряди волос рассыпались, разметались по подушке. Настя была похожа на беззаботную девчонку, прикорнувшую на часок где попало. Родион Федорович насмотрелся на нее вдоволь и отошел к окну.

Южноуральск пробуждался. По деревянному мосту через Урал двигалась колонна тяжелых грузовиков с прицепами: хлеб везут. Отчаянно сигналя, промчался запыленный вездеход. Посреди мостовой шли девушки в спецовках, направляясь к троллейбусной остановке. Знакомый дед-садовник поливал клумбы вокруг памятника красногвардейцам. У подъезда бывшего кадетского корпуса собирались пилоты в ожидании автобуса на аэродром... Тысячу раз виденная картинка летнего утра в степном городе, который в былые времена славился лихими конниками, а потом стал знаменит своими авиаторами.

Родион Федорович тоже когда-то хотел стать летчиком, даже краги купил по дешевке у одного старого служаки. Мандатную комиссию прошел на ура, но медики решительно забраковали, кстати, с сожалением: и сердце сильное, и легкие — кузнечные меха, и зрение острое, и слух безукоризненный, и рост богатырский, — ну, словом, парень хоть куда, а вот нервы для высшего пилотажа не годились. Так и не вышло из него аса.

— Рожденный ползать летать не может,— усмехнулся Родион Федорович и присел к столу от нечего делать. Опять Настенька разбросала книги! Сколько ей говорить: нельзя рыться в библиотеке, как в галантерейной лавочке... Он придвинул к себе раскрытый томик Герцена, поморщился, увидев карандашные пометки на полях. С полдесятка строк были отчеркнуты сбоку двойной линией:

«Все личное быстро осыпается, этому обнищанию надо покориться. Это не отчаяние, не старчество, не холод и не равнодушие: это — седая юность, одна из форм выздоровления или, лучше, самый процесс его. Человечески переживать иные раны можно только этим путем».

На уголке Анастасия написала: «Как удивительно сказано!» И ниже отметила другую фразу:

«Чего юность еще не имела, то уже утрачено, о чем юность мечтала, без личных видов, выходит светлее, спокойнее и также без личных видов из-за туч и зарева».

Родион Федорович закрыл книгу, отложил в сторону и устало откинулся на спинку кресла. «Наставила восклицательных знаков, будто Герцен нуждается в ее отметках... Все личное быстро осыпается... Чего юность еще не имела, то уже утрачено...» Он подумал с минуту о значении этих емких слов и, не добравшись до их философской сути, неожиданно задремал, сидя в кресле.

За завтраком Родион Федорович сказал жене:

— А тебя, Настенька, все труднее добудиться...

2

Редко у кого из нас, уже немолодых, поживших на белом свете, нет какой-нибудь своей, пусть нечаянной, вины перед тем дорогим местечком, где ты вырос, откуда вышел в люди. Оттого, впрочем, и неспокойно на душе, когда после долгих странствий, после многих лет разлуки возвращаешься, наконец, на родину.

Лобов узнавал и не узнавал знакомую дорогу, пролегающую по сплошной аллее (как поднялись довоенные посадки!). Скорый поезд Москва — Ташкент вторые сутки мчался на восток «на перекладных»: до Сызрани его вел, казалось, один и тот же прокопченный паровозик, потом эстафету принял новенький, поблескивающий краской электровоз, и где-то уже за Куйбышевом очередь дошла до тепловоза. Чудилось, есть в этом скрытый смысл: вот, мол, дорогой товарищ, миновала не одна, а целых три эпохи с тех незапамятных времен, когда ты безусым комсомольцем так демонстративно покинул родной Южноуральск.

Уезжая из столицы, Леонид Матвеевич прихватил с собой пачку тоненьких книжонок — приложений к «Огоньку». Но не прочел и половины их. Только устроится поудобнее у столика перед окном, как равнодушный диктор поездного радиоузла начинает объявлять, что скорый номер четырнадцать подходит к такой-то станции и что стоянка столько-то минут. Тут уж не до чтения, если одно название очередного городка воскрешает в памяти какую-нибудь полузабытую страницу далекой молодости. И Леонид Матвеевич проворно спрыгивает с подножки цельнометаллического вагона, до второго звонка ходит по дощатому перрончику, присматривается к здешним людям, словно кого-то ищет среди них. Чем дальше на восток, тем дороже для него все эти станции.

Вот в Сызрани, к примеру, он вспомнил свою давнюю попутчицу, девушку-казашку, вместе с которой добирался до Москвы. Бойкая, симпатичная крепышка, в цветастой тюбетейке, она угощала его ароматной казалинской дыней и без конца рассуждала о кознях профессоров на вступительных экзаменах. Удалось ли ей проникнуть в святая святых нейрохирургии? Может быть, стала знаменитостью, ученым медиком? Или, может, сложила голову под яростной бомбежкой в первый же год войны?..

Когда скорый поезд без остановки, лишь притормозив немного, проходил через Батраки, — бывшее «бурлацкое гнездо», что дало Волге столько искусных плотогонов, — Леонид Матвеевич отыскал глазами заветный домик кондукторского резерва, где в одной из комнатушек располагалась редакция узловой многотиражки. То был трудный для железнодорожников год глубокого прорыва. С утра до вечера пропадал он, Лобов, на сортировочной шумной горке, постигая тайны ремесла операторов, составителей-«башмачников». Где теперь его наставник — Павел Антонюк, на все руки мастер: то изучавший опыт японских путей сообщения, то неожиданно увлекавшийся проблемами речного судоходства?..