Санкт-Петербургские вечера - [172]
Господу было угодно то позволять человеку говорить так, как он пожелает, сообразуясь с господствующими представлениями эпохи; то скрывать в формах, по видимости простых и порой грубых, великие тайны, которые не всякому дано постичь.
А значит, если исходить из этих двух предположений, то что же дурного в том, что мы углубляемся в эти бездны Божественной доброты и благодати, — подобно тому, как взрываем мы землю, чтобы извлечь из нее золото и драгоценные камни? Ныне же высокими этими умозрениями нам должно заниматься больше, чем когда-либо, ибо нам следует готовиться к великому событию в Божественном миропорядке; событию, к которому приближаемся мы все быстрее и быстрее, — со скоростью, поражающей всякого наблюдателя!.. Грозные оракулы возвещают: времена исполнились. Некоторые богословы — и даже католические — считали, что в Откровении св. Иоанна предсказаны близкие нам события величайшей важности... Разве этот всеобщий возглас, предвещающий великие деяния, совершенный пустяк?>488>
И если число три универсально, то почему бы не ожидать нам «третьего излияния всемогущей благости», «откровения откровения»?>489> Не следует слепо доверяться одной лишь букве Писания. «Тот еврей, который держался видимости, имел все основания веровать в земное царство Мессии, пока не свершилось событие, — но он заблуждался, все-таки он заблуждался, как это стало ясно впоследствии! Но разве ведаем мы, что ожидает нас? Бог пребудет с нами до скончания века; врата адовы не одолеют церковь и т. д. — Чудесно! Но скажите на милость, неужели отсюда следует, что Господь воспретил самому себе всякое новое Откровение и будто Ему уже не позволено научить нас чему-то еще помимо того, что нам уже известно? Должно признаться, это было бы весьма странное умозаключение».>490> И граф ясно выражает свое согласие с подобными мыслями, — отношение тем более многозначительное, что именно эти дискуссии позволяют Местру тщательнейшим образом уточнить свою окончательную позицию.
VI
Ибо для Местра наступило время подведения итогов. То увлекаемый религиозностью мартинистов, то полный отвращения к протестантской озлобленности Юнга-Штил-линга или безумным выходкам Густава IV, Местр в конце концов тщательно взвешивает все за и против. Он отказывается от иллюзий молодости — но при этом смягчает упреки, сформулированные в 1810 г. В теософии, проанализированной в ее отношении к католицизму, он видит «незаконное детище гордыни, второсортного мятежника, который желал бы пойти на сделку с совестью и верить не авторитету, но самому себе, — и потому он еще более виновен».>491> Однако иллюминизм отвергает порожденные Реформацией злобу и неприязнь, а его стремление к единству может содействовать возвращению отпавших исповеданий в лоно католицизма.>492> К тому же иллюминизм (за исключением иллюминизма в интерпретации Вейс-гаупта) не причиняет никакого вреда государству.>493> А значит, во всех странах, отделившихся от римской церкви, к нему следует относиться благосклонно:
Перехожу к тайным обществам. Не будем им мешать, г-н граф. Все они в конце концов вернутся к нам, но лишь по спирали, которую образуют, с одной стороны, неодолимое тяготение к центру, а с другой — постоянное действие гордыни (весьма сильное, хотя и не равное первому), которое увлекает в сторону от прямой линии. Подобные общества омерзительны и недопустимы у нас, поскольку они покушаются на наш фундаментальный принцип — принцип авторитета, однако для всех отпавших наций я нахожу их чрезвычайно полезными, так как они поддерживают в человеке религиозное
чувство во всей его свежести и охраняют человеческий дух от протестантского всеотрицания.>494>В общем, не желая рубить сплеча и высказываться с излишней категоричностью, Местр демонстрирует нам различные аспекты данной проблемы в Санкт-Петербургских вечерах, своем «любимом сочинении», где «представлен полный курс современного иллюминизма».>495> Диалогическая форма способствует гибкости и взвешенности изложения. В собеседниках не стоит видеть реальных лиц: «сенатор»-мартинист может, конечно, представлять известные черты Тамары и других мистиков; «граф», вероятно, отражает до известной степени непреклонность сардинского посланника, — но их мысли взаимодействуют и сливаются, а сами персонажи дополняют друг друга. Мы отмечали некоторые смелые теории, вложенные в уста «графа», между тем знаменитые рассуждения о палаче и о войне принадлежат именно «сенатору», таким образом, героев нельзя относить к двум противоположным лагерям и видеть с одной стороны «реакционера» Местра, а с другой — его «либерального» собеседника. Отделенные друг от друга, они становятся непонятными. И если «сенатор» опирается лишь на принцип всеобщего согласия и общей пользы, то «граф» дает окончательную «санкцию» теориям «сенатора» через принцип авторитета. Во многих местах он выражает свое согласие совершенно недвусмысленно. А когда сенатор выражает опасение, что его «снова примут за иллюмината», Местр — или «граф»
