Санки, козел, паровоз - [44]

Теперь Юлик — известный в Москве художник. Он выпал из жизни Виталика в восьмом классе, когда ввели совместное обучение и часть ребят ушла в другую школу взамен на соизмеримое количество девочек. Через много лет, на третьем курсе института, Виталик попал на практику в Ленинград, зашел в Эрмитаж и встретил там Юлика с этюдником. Тот сухо поздоровался и исчез. Похоже, навсегда. Уже совсем недавно Петя П., сын Юлика, тоже художник, оформлял книгу, которую Виталик редактировал. Старик расчувствовался — вот, мол, мы с твоим отцом в одном классе и проч., но в ответ услышал вежливое и сдержанное: отец, знаете ли, человек замкнутый, не особенно склонен к общению…

В те же лета в СМУ у них появился телевизор, и Виталик отчетливо запомнил концерт Райкина. Панама — это шляпа, говорил Райкин, но Панама не хочет быть шляпой… А мама с бабушкой приникали к линзе, когда всю ее кривизну заполнял хор студентов всех вузов, времен и народов, который а капелла мычал вальс «Амурские волны» — слааавный Амууур свои воды несет та-та-тата. Чуть позже он увидел на экране и навсегда запомнил грациозного учителя танцев, он же свинаркин пастух: прекрасный танец амборозо, танцуется всегда вдвоем, движенья очень четки в нем, и каждая важна в нем поза.

Уж не знаю, что еще придет на память из СМУтной жизни, предшествующей романтике подростковых лет (которые после весен) в дачном поселке на Трудовой, но пока попрощаюсь с нею: ведь как-то само собой с Юликом пришла другая тема, школьная. На прощанье, при отъезде, хозяйки дарили дачникам букеты, все больше флоксы, реже — астры. Сразу за астрами и начиналось движение

По направлению к школе

Виталика, в матроске, мама ведет в школу, рядом с домом, на Варварке. И — бросает с чужими, впервые в жизни, одного, совсем-совсем одного. Без Нюты. Без бабушки. Он не плачет. От ужаса нет слез. Душа свернулась, ужалась в тяжелый холодный ком. И оттаивала потихоньку несколько недель. Лидия Сергеевна, учительница первая моя, тра-та с седыми прядками, тра-та-та над тетрадками. Румяная веснушчатая деваха, довольно добрая, как он теперь понимает, посадила Виталика прямо перед собой — за бледность и малый рост, а также разгадав, что от оглушенного страхом птенца хлопот не будет. Он опасливо рисует палочки-крючочки, хотя умеет читать, писать и кое-как считать. И тихо просыпающаяся паскудная гордость, чувство превосходства: пока этот неважно пахнувший мальчонка с обгрызенными ногтями вымучивал «ммм-ааа-ма», Виталик ловко выстреливал маму, мывшую раму. Послевоенная школа. Кто-то приходит босиком. Но есть и Слава Блинов — ослепительный воротничок, бархатная курточка, аккуратное плоское, под стать фамилии, лицо. Неразлучники Пирогов и Наумов, первый — ангельской красоты — попросил (о счастье!) у него перочистку. (Ох ты, батюшки, раз были перочистки — были и перья. «Лягушка», «восемьдесят шестое», «скелетик». А еще — заветное американское перышко, привезенное папой из Польши и доставшееся Виталику, когда он пошел в школу. Он писал им самые ответственные — четвертные, годовые — контрольные работы, а главное — сочинение на аттестат зрелости, про Евгения Онегина, который, как выяснилось, был энциклопедией. Впрочем, у перышек имелись и иные применения — с бумажным стабилизатором они превращались в метательный снаряд, смачно втыкающийся в любой деревянный предмет.) И забыл отдать. Чернявый Вова Карпеншпун, пухлый Боря Слоненко. Бабушка к ним благоволит, у нее нюх, с Карпеншпуном все вроде бы ясно, но и Борина фамилия не ввела в заблуждение бабу Женю, она познакомилась с его бабушкой, и истина воссияла в первозданном блеске — маска сорвана, Бориному папе Марку Самойловичу Бееру не удалось надуть Евгению Яковлевну Затуловскую. А Виталик чурался Вовы и Бори, его тянуло к Пирогову-Наумову, ах как хотелось втереться, втиснуться в это двуглавое образование, которому вообще нет дела до окружающих, оно самодостаточно, герметично, и в его четырех прекрасных глазах светилась строгая надпись: «Посторонним вход запрещен». Посторонними были все — и Виталик. А потому пребывал он в печали и только раз-другой, когда смог обратить на себя внимание кумиров совсем уж дикой для него выходкой, скажем, бросив кусок карбида в чернильницу Лидии Сергеевны и тут же ей в этом признавшись, приходил домой счастливым: они ему улыбнулись. И еще запомнились Виталику уроки пения — породистая дама Римма Львовна приятно пахнет, ухоженные пальцы в перстнях дубасят по клавишам. Праздник выступил на площадь, солнцем славы озарен, ветер юности полощет крылья флагов и знамен. Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры — дети рабочих. Потом мама ту же Римму Львовну наняла учить Виталика музыке на дому. Он приготовился было к пионерским песням, но одолевать пришлось «Ах, вы сени, мои сени». Добравшись до «Сурка», он в первый раз в жизни сказал маме: «Нет». Причем так, что она даже не стала его уговаривать.

Болезни шли непрерывной чередой, и сохранившаяся «Ведомость оценки знаний и поведения уч-ка 1а класса начальной школы 404 Молотовского района г. Москвы» (со второго класса ведомость изменит название на табель) свидетельствует, что весь первый класс, за изъятием трех месяцев, Виталик проболел. Что же за недуги одолевали его в те времена?