Санки, козел, паровоз - [43]

Из юности дальней и гулкой

Мечту в своем сердце несу:

Зонтом шевельнуть на прогулке

Лист палый в Булонском лесу.

Еще я хочу на Канары,

Где вечный курортный сезон,

Там нежатся те, по ком нары

Скучают в московских СИЗО.

Наслышен я баек про Фиджи,

Тасман побывал там и Кук.

Остались довольны. Так фиг ли

Не съездить и мне, старику?

Есть также Гавайи, Таити,

До Ниццы рукою подать,

Так что ж меня гонит, скажите,

В Теличено, так вашу мать?

Кроме дятлоубийцы Адольфа обитал там, в Салтыковке-Малаховке-Удельной (в дальнейшем — СМУ), Федя-рассказчик. Упоительные вечерние часы на бревне у Фединого забора, пять-семь детишек с распахнутыми ртами слушают его поражающие воображение истории. С продолжениями, которых ждали, ради которых смывались из дому. «Тайна замка железного рыцаря». «Тайна кучки разбитого стекла». «Белые черепа». «Черная кошка». «Тайна профессора Бураго». Последнее, как Виталик обнаружил позднее, сочинил Шпанов. Там еще действовал великан-энкавэдэшник Негребецкий. Откуда Федя раздобыл историю Черной кошки лет за тридцать до Вайнеров, осталось загадкой. А вот остальное… Может, и сам что придумал. Главная фраза, снабжавшая повествование необходимой энергией, звучала весьма выразительно: «Машина взвыла и рванула». Хорошие ребята, как правило из МУРа или НКВД, ловили и нещадно убивали плохих ребят из стран капитализма и их русских пособников. Присутствовал и элемент чертовщины, неизбежно находивший в конце концов рациональное объяснение. В «Белых черепах» bad boys являлись словно привидения с оскаленными черепами, но оказалось, что они всего-то надевали на головы защитные шлемы и закутывались в плащи. Негребецкий (он, похоже, был сквозным персонажем во всех историях) бил их кулаком по головам, проламывая и черепа-шлемы, и черепа настоящие. А в «Кучке разбитого стекла» совершались убийства и ограбления, причем на месте преступления не оставалось никаких следов, кроме горки стеклянных осколков. Да еще редкие свидетели слышали характерный свист. По этим двум уликам какой-то мудрый детектив разгадал тайну, а потом и отловил гада. Совершив преступление, тот бросал под ноги и топтал сапогами некий стеклянный блок с пузырьками-пустотами, содержащими газ, который делал человека невидимым. Истечение газа сопровождалось свистящим звуком. Вот такая комбинация «Пестрой ленты» и «Человека-невидимки». Читал ли их Федя? Не знаю, но плел свои истории вдохновенно, умело прерываясь на восходящем витке сюжета, чтобы объявить ненавистное, но и сладостное: «Продолжение следует».

Следующим летом Федя не появился. Виталик пытался узнать о нем что-нибудь у девочки из соседней дачи, Фединой знакомой по Москве. Девочку звали Нина, она писала стихи, переводила Гейне и низкими жанрами литературы не интересовалась. Восторгов от Фединых историй не разделяла, о Феде отозвалась пренебрежительно и никаких сведений о нем не сообщила. Виталика, впрочем, пригласила — уже в Москве — на день рождения, усмотрев духовно близкого: так и сказала, без тени улыбки. А было ей, как и Виталику, лет десять. Духовная близость имела под собой прочное основание: он прочел ей раннее четверостишье Пушкина и на вопрос: «Чье?» — скромно ответил: «Мое». Наглотавшись Пушкина, бледный аденоидный мальчик с мешочками под глазами еще лет в семь писал неверным почерком на обложке тетрадки в косую линейку:

Уж утро близко, рассветает,

Над горизонтом свет давно,

И скоро, скоро засияет

На небе солнце. Вот оно

Холмы, долины осветило

И землю к жизни пробудило.

В селенье слышен звук рожков,

Выходят на поля стада,

Без них не пишем мы стихов —

Мы без пастушек никуда.

Однако бросим замечанья,

Такая мания печальна.

Или, побывав с мамой в Евпатории:

Ночь в Крыму наступает, как черная кошка,

Мглы походка почти не слышна,

И, гуляя по лунным дорожкам,

Ты в объятьях волшебного сна.

Его мучила несообразность размера, надо было расстаться с цветом кошки, но он не мог… Или после «лунным» что-то добавить? По лунным та-та-та дорожкам? Он подумает об этом завтра…

Приезжал как-то на дачу и одноклассник Юлик. Между ними было подобие дружбы. Ходили друг к другу на дни рождения. (Дни рождения — ритуал, проверка прочности связей. Повторные приглашения, а также взаимность таковых свидетельствовали о переходе приятельства в нечто большее. Дарились обычно книги с неизбежной надписью наискосок форзаца: «Дорогому X. в день рождения на память от Y. Дата».) Юлик приходил с братом Валериком, мальчиком столь же невзрачным, сколь Юлик был красивым. Но со своеобразным юмором, цитированием (Каверина?): «палочки должны быть попердикулярны» (ха-ха, поперди) — и стишком, им самим, возможно, и сочиненным:

Вот бежит собака,

В зубах — большая кака,

Подбегает кошка —

Оставляй немножко,

Подбегает мышка,

Открывает крышку,

Вынимает каку,

Затевает драку.

Виталик так и не решил загадки, откуда взялась крышка, — ни о какой кастрюле в стишке речи не шло, местонахождение каки определялось ясно и недвусмысленно — в зубах.

Еще были в их семействе сестра или кузина по прозвищу Муха и папа-алкоголик. Юлик жил у Виталика на даче несколько дней, ходили купаться на озеро, кажется, Быковское. Худой стройный мальчик вызывал у бабы Жени желание его накормить как следует, и она подсовывала ему очередную котлетку. Виталик был не менее тощ и бледен, но и одну котлету доедал с трудом и скандалами — если ели не в шалаше.