Самоубийство как культурный институт - [52]

Ты, N. N., как думаешь о телячьей голове, под острым соусом. Я был у тебя, а ты у меня. Ягор.

Завтра меня будут резать[412].

В обеих этих записках, как написанной интеллигентом, с точки зрения разума, так и иррациональной, оставленной мужиком (возможно, психически больным), человек— в соответствии с представлениями своей эпохи — отождествляет свое «я» с плотью, которая после смерти становится мясом, обнажая сущность человека-тела.

В предсмертном письме самоубийца этого времени нередко обращался к властям с просьбой подвергнуть свое тело судебно-медицинскому вскрытию. В письме «личного почетного гражданина», адресованном к властям (и опубликованном Лихачевым), такая просьба составляет главное сообщение:

Заявляю лицам, прибывшим для составления протокола и обязанным знать о всем случающемся в жизни, что я сегодня в пятницу 10 ноября сего 18** года, вечером в номере здешней гостиницы, вследствие собственного желания, но без всяких, положительно, особенных причин, а единственно только потому, что мне сильно надоела жизнь, в чем, однако, никто не виноват, и на что я уже давно решился, прекращаю свое существование посредством револьверного выстрела и одновременно с ним принятие дозы Cyanid’a de Potassium’a (орудия эти где достал, нахожу совершенно недолжным объявлять), обращаюсь к ним с всепокорнейшею просьбою приказать сделать возможное с их стороны распоряжение, или если не от них зависит, то оказать содействие к исполнению моего последнего желания, заключающегося в следующем: по составлении протокола и отправлении моего трупа, по принятому, вероятно, порядку, в ближайший приемный покой, не предавать его затем земле ни под каким видом и не смотря ни на какие, могущие возникнуть против этого, протесты моих родственников, а непременно отдать его, мой труп, хотя он, конечно, далеко не интересен, для научного анатомирования и вместе с тем в полное и неотъемлемое владение и распоряжение Медико-Хирургической Академии или так называемой Клинике. И это просьба моя, я льщу себя надеждою, по той причине, что последняя воля умирающего всегда исполняется, будет уважена и пунктуально выполнена. Затем, повторяя, что в смерти моей никто не виновен, прошу у лиц, коим я при жизни моей сделал зло — извинения. Для уплаты за номер со мною есть несколько денег, но в случае, если номерной найдет эту сумму недостаточною, то предлагаю ему обратиться за прибавкою в место моего жительства [адрес и подпись][413].

Перед лицом смерти этот человек видит себя как труп, подлежащий вскрытию и по праву принадлежащий науке, а не семье, из рук которой он должен быть изъят для передачи во владение Медико-хирургической академии. Его поступок (совершенный, как он спешит указать, «без всяких причин») и самая его жизнь и смерть приобретают смысл именно через «научное анатомирование» его тела. («Личный почетный гражданин» ошибся: последние распоряжения самоубийц, по специальному постановлению русского закона, не выполнялись[414].)

Современник этого самоубийцы, молодой человек, который утверждал, что причиной его поступка являлась несчастная любовь, высказал подобное желание: «Я желаю, чтобы меня натомировали [sic] и посмотрели мою грудь»[415]. Отставной надворный советник, семидесяти лет, подробно объяснявший свое самоубийство — отсутствием средств к жизни и угрозой домохозяина немедленно выселить его из квартиры, в заключение своей записки добавил: «Покорнейше прошу полицию не производить розысков или дознаний о моей смерти, кроме разве анатомирования моего трупа. Я все сказал откровенно»[416]. Очевидно, он полагал, что вскрытие тела способно обнаружить более глубокие причины, не доступные ни его собственному пониманию, ни полицейскому дознанию. Судебный следователь, застрелившийся из револьвера, также знал и объявлял причину своего самоубийства: душевная болезнь. Однако он оставил и другую записку, в которой просил, чтобы его тело было вскрыто «врачами-психиатрами». Лихачев, опубликовавший эту записку, прокомментировал ее следующим образом: «Очевидно, он, как судебный следователь, усвоил себе идею, что душевные болезни находятся в тесной связи с органическими изменениями мозга, поэтому желание принести посмертную пользу науке и тем самым человечеству является весьма естественным»[417]. Отношение к смерти как к научному исследованию было свойственно, как видим, и судебному следователю, и ученому-естественнику. Человек эпохи позитивизма — и исследователь, и сам самоубийца — искал ключ к загадке смерти не в преднамеренном тексте предсмертной записки, а в естественном тексте человеческого тела.

Некоторые современники, как бы повинуясь «естественному» желанию обратить свою самовольную смерть в научное исследование и таким образом в смерть для пользы человечества, оставили записи своих ощущений при приближении смерти. Акушерка Надежда Писарева завершила свое письмо-инструкцию и свою жизнь «наблюдением над действием морфия»:

Наблюдение над действием морфия: 5 минут 1-го я начала принимать морфий, который взяла в аптеке, в 15 минут уже было принято, склянку бросила пустую в сортир, зашла в комнату Петровой, они еще не спят. 20 минут 1-го немного тошно и в голове кружится… половина 1-го вырвало… голова очень кружится… Не могу стоять на ногах… часы трудно рассмотреть и писать трудно… все мелькает в глазах… тошнота прошла… спать хочется… никак не могу разглядеть — сколько теперь минут… не вижу, что пишу…