Самоубийство как культурный институт - [50]

Окно в самый акт самоубийства?

Исследователи разных эпох ожидали от предсмертных записок самоубийц доступа к тайнам этого загадочного явления. По словам современного американского суицидолога Эдвина Шнейдмана, «как кажется, записки самоубийц, написанные в самом контексте суицидного акта, часто всего за несколько минут до смертоносного поступка, могут приоткрыть особое окно в мышление и чувствование самого акта самоубийства. Ни в какой другой области человеческого поведения нет такого тесного соотношения между документом и поступком»[397]. В 1949 году Шнейдман обнаружил несколько сот таких записок в сейфе конторы судебной патологоанатомии (coroner’s office) города Лос-Анджелеса. Перед ним разворачивалась перспектива «открыть тайны самоубийства, пользуясь записками как ключами»[398]. Однако Шнейдмана, как и других психологов, ждало разочарование: свидетельства самих самоубийц не смогли пролить свет ни на причины самоубийства, ни на переживание самого акта.

По данным современных суицидологов, от 12 до 30 % всех самоубийц оставляют предсмертные записки[399]. Однако и эти немногие попытки коммуникации, по мнению их читателей, не проясняют дела. Шнейдман нашел, что найденные им записки заполнены «тривиальностями» — инструкциями, указаниями и распоряжениями о том, что делать с телом и имуществом покойного[400]. Как и другие исследователи, он был также поражен конвенциональным характером жанра: «Записки самоубийц часто кажутся пародиями на открытки, которые посылают домой с Великого Каньона, катакомб или пирамид, — написанные pro forma, они никак не отражают величие описываемого или глубину человеческого чувства, которое мы могли бы ожидать в таких ситуациях»[401]. (Для контраста Шнейдман привел письмо Достоевского, написанное им в день казни, отмененной в последний момент, — в этом документе, также написанном в самом контексте смерти, психолог усмотрел величие человеческого духа, поднимающегося перед лицом смерти к новым высотам[402].) Советские суицидологи, исследовавшие записки московских самоубийц конца 1970-х и начала 1980-х годов, также были разочарованы неоригинальностью самоубийц: «Иногда записки напоминают вариации одной и той же темы, разрабатываемой разными людьми, повторяются одни и те же словесные выражения, стиль и логические ходы рассуждения»[403].

Русская публика 1870-х годов, столкнувшаяся с записками самоубийц благодаря политике гласности, была столь же разочарована, как и профессиональные суицидологи нашего времени. Предсмертные слова поражали читателей своей тривиальностью. Одно такое письмо, акушерки Надежды Писаревой, двадцати пяти лет, опубликованное в газете «Новое время» 26 мая 1876 года, сводилось к списку оставшихся вещей и необходимых дел, которые и сама она считала незначительными:

Не забудьте велеть стащить с меня новую рубашку и чулки, у меня на столике есть старая рубашка и чулки. Эти пусть наденут на меня. Мне было бы желательно, чтобы покупали эти мои вещи бабки, а если этого нельзя, то все равно — пусть, кто хочет, покупает. Пожалуйста, Липарева, деньги 25 рублей и кофточку, что дали мне Чечоткины на дорогу, отвезите им, ведь я не еду же туда, куда они предполагают <…> Так как этих моих вещей быстро распродать нельзя, то можно оставить пока на хоронение деньги Чечоткиных, но, пожалуйста, как только продадите мой хлам, самое первое дело, это отдать двадцать пять рублей Чечоткиным. Помните это. Я вас еще раз прошу похоронить как можно дешевле. Лучше оставить живым, чем совать в землю на гниение.

Среди таких (противоречивых) инструкций Писарева упомянула и о мотивах своего самоубийства, но только в качестве извинения перед знакомыми, в квартире которых она отравилась морфием:

Кажется, я сказала все. Да вот еще: весь остальной хлам, не помеченный в списке, отдайте хоть Настасье Моисеевой, фельдшеровой матери или кому найдете нужным, так как она вероятно изъявит желание одевать покойную, отдайте капоты, солонку, ложку, кофейник маленький и образ (он у Лизаньки остался), передайте сестре моей Марье, адрес ее знает Лизанька. Если придется вам тратить по моему делу на извозчиков, то это нужно высчитать из моих денег. Теперь, Липарева, простите вы меня и пусть простит Петрова, в особенности Петрова. Я делаю свинство, пакость, — мало этого, делаю просто жестокость в отношении к ней, принимая во внимание ее нездоровье, но я не могу иначе: я устала, страшно устала, да и стрелянье в голове и ушах, которое по ночам иногда бывает очень сильно, мне надоело. Ах, как я устала! Где же лучше отдохнешь, как не в могиле[404].

Письмо Писаревой привлекло внимание Достоевского, который ежедневно просматривал газеты в поисках таких документов. Найдя этот случай характерным для «бездарных» самоубийц своего времени, Достоевский-журналист подробно прокомментировал его в «Дневнике писателя». (Об этом пойдет речь в главе о Достоевском — авторе «Дневника писателя».) Достоевский был поражен именно тривиальностью последних мыслей и погруженностью умирающей в материальное: «До странности занимают ее денежные распоряжения той крошечной суммой, которая после нее осталась»