Самоубийство как культурный институт - [51]
Такого же типа письма публиковались и исследователями самоубийства; например, в приложении к книге А. В. Лихачева была помешена «записка интеллигентного молодого человека, бывшего переводчиком в редакции одной из газет»: «Все мое имущество, платье, не исключая того, в котором я одет, белье, бумаги и револьвер, которым я имел счастие застрелиться, оставляю моим друзьям студентам N. и N. N. Причины моей смерти нет никакой: мне просто надоело жить. Тело мое, хотя и не очень вкусное, прошу бросить голодным собакам на съедение. Пусть будут сыты бедные скотины»[406]. Как в Петербурге 1870-х годов, так и в Лос-Анджелесе 1940-х и 1980-х, записки самоубийц были часто наполнены именно заботами об оставляемом после себя жалком материальном наследии — о теле и имуществе.
Не меньшее разочарование вызывали у читателей записки самоубийц, которые стремились подняться над тривиальностью, обращаясь к поэтической речи. Публикация Лихачева содержит одну такую записку, оставленную учеником на фарфоровом заводе, двадцати двух лет, застрелившимся на кладбище:
Лихачев, по-видимому, не видел смысла в этом документе, потому что он оборвал текст, не доведя его до конца[407]. Подобная записка, оставленная восемнадцатилетним сыном купца из Воронежа, была опубликована — и осмеяна — в газете «Неделя»:
И вот, собравшись стреляться, он садится и долго потеет над длиннейшим и весьма нескладным стихотворением:
Записки в стихах с болезненной очевидностью свидетельствовали как о стремлении человека оставить по себе значительный документ, так и о неспособности выполнить это стремление.
Сами самоубийцы выражали свое разочарование в неспособности выразить свои предсмертные переживания. В письме отставного подпоручика, тридцати пяти лет, также застрелившегося на кладбище, на первом плане именно сознание неадекватности конвенциональных формул и горькая ирония по отношению к установившимся читательским ожиданиям:
Я отставной подпоручик N. N., живу… Избитая фраза: в смерти никого не винить, отправился на тот свет по собственному желанию. Кто станет доискиваться причин или своим умом решит, что вследствие любви, разумея несчастную, будет дурак и да помянет его Бог в царствии своем. Всем привет, кроме братьев.
Если наши ученые медики решат, что подох от пьянства или помешательства, то будет подлец и дурак, ибо подлипало он пред начальством.
Или Бог, или совесть да будет над вами, власть имеющими, Всего общества.
NN[409].
Перебрав список обычных причин, приписываемых самоубийствам публикой и учеными-медиками, самоубийца отверг их; итог письма: причины неизвестны.
Другой проницательный самоубийца описал и свои последние мысли, и, в отдельной записке, разочарование в незначительности этих мыслей. Дело попало в газету. 24 августа 1874 года «Голос» сообщил, что в первых числах августа в трактире селения Московская Ижора Царскосельского уезда, в отдельной комнате, зарезался столовым ножом бедно одетый молодой человек. Он оставил две записки. Одна гласила: «Образ милой А. ни на минуту не покидает меня; прощай, моя радость!» На другом куске бумаги было написано: «Я предполагал, что в минуту перед самоубийством в голове у человека бывает множество дельных мыслей, но ошибся. Удивительно пусто в голове. Где мне судьба привела кончить жизнь?» (И эта записка привлекла к себе внимание Достоевского, об этом — в следующей главе[410].)
В одной записке, оставленной в 1909 году повесившимся гимназистом, с детской прямотой и непосредственностью выражено осознание того, что сам самоубийца не знает причины своего поступка:
Я повесился. Не знаю от чего. Худого я ничего не сделал, но, кажется, надо было повесится. Прощай моя дорогая мамочка, [уменьш. м. имя], Тетя [уменьш. ж. имя], [уменьш. м. имя]. Дайте знать купцу [адрес — улица, № дома, фамилия], что я не буду ходить.
Прощайте дорогие А все таки жить лучше чем умереть[411].
(Эта записка опубликована в научном контексте, в приложении к статистическому обзору; пафос свидетельства самого самоубийцы оказался снижен благодаря введению в текст конвенциональных формул, заменяющих указания на личности.)
Если тайна самовольной смерти не известна самому самоубийце, за минуту перед смертью, как же можно проникнуть в нее? Для самоубийц, как и для исследователей самоубийства, подлинным свидетельством нередко являлась не предсмертная записка, а мертвое тело. Некоторые самоубийцы надеялись, что вскрытие тела раскроет недоступную самому человеку тайну его смерти; другими всецело владело ощущение себя как тела. «Интеллигентный молодой человек, бывший переводчиком в одной из газет», который просил бросить свое тело голодным собакам, выразил это ощущение с грубоватой прямотой (см. выше). Это же чувство звучит в несвязной записке молодого кухонного мужика (также опубликованной в научном исследовании Лихачева), для которого обязательное при самоубийстве вскрытие тела ассоциировалось с приготовлением пищи:
