Самоубийство как культурный институт - [49]

На следующий день газета поместила отклик Щавинской — письмо к редактору, содержащее опровержение сообщения о своем самоубийстве:

М. г. В сегодняшнем нумере вашей газеты сообщено известие о моем отравлении и сказано, что причиной, заставившей меня прибегнуть к самоубийству, были страшные внутренние страдания, причиненные болезнью. В действительности же это было делом ошибки. Я вовсе не рассчитывала лишить себя жизни, а только, страдая сильным расстройством желудка, приняла большой прием опия. <…> Благодаря усилиям докторов — Экка, Козырева, Веге и Дворянина, я в настоящее время почти совсем здорова.

Не откажитесь поместить мое заявление в следующем нумере вашей газеты.

Ольга Щавинская[392]

Через несколько дней Щавинская сделала новое заявление, опровергающее эту, вторую публикацию, которое также было немедленно опубликовано в газете:

Заявление мое, напечатанное в № 287 «С-Петербургских Ведомостей» и перепечатанное в № 205 «Петербургского листка», прошу считать недействительным.

Ольга Щавинская[393]

Если в своем первом заявлении Щавинская старалась сгладить неприятный эффект публичности, произведенный газетным сообщением о ее поступке, то вторым заявлением она придала огласке свои интенции, по-видимому, используя газету как инструмент власти в интимной жизни. Этот процесс привлек к себе внимание прессы — все три сообщения были перепечатаны (28 октября) в газете «Неделя». В конечном счете печать одержала верх над индивидом, обнародовав самый механизм взаимодействия частного лица с публичной сферой. Щавинская ошиблась: напечатанное в газете нельзя было считать «недействительным».

К концу века даже дети-самоубийцы ожидали, что их последние слова станут достоянием читательской публики. Гимназист, застрелившийся в 1892 году в Киеве (в университетском сквере) после неудачи на экзамене, оставил три записки. Первая адресована «дорогим читателям» и содержит развернутое объяснение мотивов и чувств в социальном ключе: «Прощайте, дорогие читатели! Моя летопись коротка. Я гимназист, который наказан судьбою. Были гораздо хуже меня и пошли в гору! Ну, что же, не у всех одинаково счастье! Я перенесть не мог, потому что чувствовал, что буду напрасно страдать — лучше один раз, и конец. Хоть и тяжело расстаться с жизнью, но что же прикажете делать». Вторая, адресованная родителям, которые не нуждались в объяснении, сводится к ритуальным формулам письма к родным: «Прощайте, дорогие родители! Причина смерти моей вам известна: я пережить не могу этого. Желаю вам всего хорошего, а главное — здоровья. Поклон всем родным и знакомым». Третья, адресованная товарищу, сообщала о факте и причине самоубийства рифмованной фразой: «Прощай, дорогой Ваня! Я застрелился после того, как провалился. Не я первый и не я последний. Еще раз прошу прощения». Ожидания гимназиста сбылись не полностью — все три записки, а не только обращение к «читателям» были напечатаны в газетах («Киевлянине», а затем и в московской газете «Русские ведомости», которая сочла их «очень интересными во многих отношениях»)[394].

В ходе «эпидемии самоубийств», которая последовала за революцией 1905 года, на страницах более свободной русской печати, в атмосфере повышенной гражданственности, случаи, в которых самоубийцы адресовали свои последние слова публике, широко обсуждались в печати. Таким было самоубийство студентки Марии Огунлых, утопившейся в Киеве в октябре 1909 года, которая оставила письмо, явно предназначенное для публикации. Огунлых, как и Б., погибший в Витебске в 1886 году, представила себя как жертву бедности, падшую ради многих. В своем письме она обращается «к русским девушкам» (под таким заглавием письмо и появилось в печати), а также к тем, кого она винила в своей смерти: «К вам мое слово: я одна из многих падаю жертвой для многих. Последнее мое слово— это проклятье богачам, бедности и безучастию»[395].

Письмо Огунлых, вышедшее в различных органах печати, вызвало много откликов читателей.

Другой студент, А. Крапухин, покончивший с жизнью в Петербурге в январе 1910 года, адресовал свои последние слова непосредственно в редакцию либеральной газеты «Речь» (куда он и отправил свое письмо по почте). Хотя и он был беден, Крапухин решительно отверг стандартное объяснение: «не материальные условия были причиной роковой развязки. Я всегда умел зарабатывать». Он настаивал, что «идейные», а не материальные причины подвигли его к самоубийству — гнет, также касающийся многих: «Тяжко живется на Руси, когда все идейное, народное, культурное безжалостно уничтожается». Крапухин обратился в газету в попытке утвердить собственный приоритет в деле осмысления своей смерти, спеша предупредить объяснение, которого можно было ожидать от газеты. Редакция снабдила публикацию следующим примечанием: «Что пережил этот неизвестный Александр Крапухин раньше, чем формулировать весь опыт своей молодой жизни в словах: тяжко живется на Руси. Какой яд отравлял его душу? Кто изготовил этот яд? Что? Нет ответа»[396]. Публикуя письмо самоубийцы, газета утверждала и свой авторитет, отказавшись принять объяснение самого самоубийцы как исчерпывающее вопрос.