Самоубийство как культурный институт - [47]

обладает ни автономным телом, ни индивидуальным сознанием: «покуда твое сердце не только твое и руки — не только твои, покуда не я, но мы — твое обычное слово». Индивид мертв «с той самой минуты, когда он оторвался от вечного жизнедавца — общества». В то время как литература (как и сам человек) оказалась неспособной указать на причины, наука, в лице Дюркгейма, вскрыла их с полной ясностью: «Дюркгейм, мы знаем, перебрал по порядку все — возможные и невозможные — причины добровольных смертей и, все их по порядку отвергнув, увидел эту одну, эту даже, в сущности, единственную у нас, когда тот цемент, который склеивал вас с каким-нибудь, безразлично с каким, коллективом, вдруг раскрошился, рассыпался, — и вы остались сами по себе». В заключение критик как бы заклинал словами социолога самую реальность, чтобы подчинить жизнь научным законам: «Да сбудется реченное Дюркгеймом: „Если распадаются узы, соединяющие человека с жизнью, то это происходит потому, что ослабела связь его с обществом“»[378].

Итоговое достижение науки девятнадцатого века, трактат Дюркгейма подкрепил авторитет метафоры «социальный организм», которая уже с середины века служила средством объяснения причин самоубийства. В то время как события недавнего прошлого («эпидемия самоубийств», обсуждавшаяся на страницах печати в 1860–1880-е годы) были, казалось, забыты, эта метафора по-прежнему была главным орудием и репортера и исследователя. В новом контексте, в начале двадцатого века, возникли новые ассоциации, окружавшие образ самоубийства плотной сетью символических связей. В качестве культурного символа в 1905–1914 годах самоубийство было другим явлением, чем в 1860–1880-х. Самоубийство ставилось теперь в связь не только с политическими катастрофами и трудностями переходного периода, но и с такими явлениями культуры модернизма, как сексуальность или декадентская эстетика. Атеизм отнюдь не являлся больше фактором центральной важности при объяснении самоубийства. Образ вскрытия сохранил привлекательность, но появился и новый способ наблюдения — психология, психоанализ[379]. Детальный анализ текстов этой эпохи, без сомнения, проявил бы и другие символические значения. Возможно, что существовали и другие объяснения. Одно даже и при поверхностном обзоре материала из начала двадцатого века ясно — старые риторические принципы сохраняли свою силу как инструменты познания.

Глава 4. Самоубийца: записки и дневники

В распоряжении следователя, врача, статистика и журналиста был и еще один источник— свидетельства самих самоубийц. Один русский автор в заключение своего обзора книги Вагнера «Статистика самоубийства» посетовал: «Да, если бы каждый самоубийца оставлял после себя описание того, как он учился и воспитывался; какой философии научила его школа и жизнь; в каких гигиенических условиях он жил и какое имел здоровье; наконец какие несчастные обстоятельства расстроили окончательно его нервную систему, навели его на мысль о самоубийстве; то многие почтенные немцы, разрабатывающие вопрос о самоубийстве, делали бы выводы более полезные и для общежития и для прогресса человеческой мысли, чем какие они делают до сих пор»[380]. На деле самоубийца оставлял после себя немного, по словам другого журналиста, «написал два-три слова, приставил дуло пистолета ко лбу или к виску и… точно в другую комнату вышел! Нет сомнения, что этому последнему акту предшествовала долгая внутренняя борьба, но тайна ее обыкновенно уносится на тот свет, а на этом остается лишь мертвое тело…»[381] И тем не менее оставались и написанные «два-три слова» — предсмертные записки самоубийц, а иногда и обширные объяснительные письма или дневники. О чем свидетельствовали эти документы? Удовлетворяли ли они любознательность публики?

Частное и общественное

В России, как и в других европейских странах, предсмертные записки самоубийц обыкновенно попадали в руки полиции. Записки нередко оказывались также в руках журналистов и печатались в газетах. В России такие публикации практиковались с 1860-х годов и продолжались вплоть до 1917 года. (В Англии записки самоубийц наполняли газеты начиная с 1730-х годов и были особенно популярны именно в это время[382].) В девятнадцатом веке документы, оставленные самоубийцами, публиковались и исследователями, как в Европе[383], так и в России[384].

Когда в 1882 году (впервые в России) А. В. Лихачев опубликовал записки самоубийц в приложении к своей книге «Самоубийство в Западной Европе и Европейской России. Опыт сравнительно-статистического исследования», он счел нужным оправдать этот акт вторжения в сферу частной жизни с помощью аргументов, утверждавших особый статус самоубийства в обществе: «Чувство самосохранения и любовь к жизни так глубоко укоренены в человеке, а следовательно, и в классах общества, что самоубийство всегда считается противоестественным поступком, патологическим явлением, — протестом против склада общественной жизни. Вследствие этого письма и записки самоубийц, с того момента, как самоубийцы приняли твердое намерение исключить себя навсегда из среды живых людей, перестают уже быть частными письмами»