Самоубийство как культурный институт - [45]

. В этих словах слышится эхо другой публикации о самоубийстве — статьи, появившейся в журнале «Дело» в 1882 году по поводу трактата Морселли «Самоубийство»[359]. Много было написано с того времени — Гордон приложил библиографию русских публикаций, около двухсот номеров, включавшую статистические отчеты, медицинские брошюры и статьи в популярных органах (включая и написанное в 1870–1880-е годы, хотя большинство из этих публикаций, сто семьдесят, появилось после 1905 года). Несмотря на все эти усилия, Гордон, как и его современники, оставался в недоумении; его особенно занимало так и не разрешенное противоречие между внутренним и внешним или между медико-психологическим и социологическим объяснением. Сам Гордон возлагал надежды на психологию, или «интроспективный анализ», однако он не мог не отметить, что «сложный аппарат человеческой души представляется в настоящее время еще слишком малодоступным нашему наблюдению и пониманию», под чем он подразумевал понимание в рамках позитивистского анализа: «Мы не умеем еще расчленять душу на ее составные части подобно тому, как разлагаем сложные химические соединения на их простейшие элементы»[360]. Гордон также, казалось, понимал, что решение Дюркгейма заключалось в метафорической подстановке одного тела (социального) на место другого (индивидуального): «[Дюркгейм] создает целую стройную теорию изучения самоубийства с точки зрения коллектива, который он рассматривает как живое тело, имеющее как бы свою душу, свои особенности и т. д.»[361].

Решение Дюркгейма — если не теории, то метафоры — захватило умы в России. Метафору самоубийства как симптом болезни общественного организма, часто прямо заимствованную из Дюркгейма. широко применяли к описанию русской ситуации 1905 года. Один русский рецензент, Владимир Вольский, приложил метафору коллективного тела к конкретным революционным событиям: «Все шли в разных отрядах великой армии, все жили коллективными чувствами. Слабые черпали силы из громадного резервуара общей воли, сомневающиеся заряжались электричеством общей веры. Смысл жизни был очевиден, почти осязаем. Великие цели, ясно видимые впереди на прямой, хотя и трудной дороге, звали к себе с покоряющей силой… В 1905 г. русское общество взошло на вершину исторической горы. <…> Начался спуск с перевала в долину политической и общественной реакции. Чем дальше под гору, тем быстрее. Ускорялся шаг, мешались рады <…> в одиночку, ощупью, в темноте <…> продолжали и продолжают идти люди! Число самоубийств стало повышаться с чрезвычайной быстротой…»[362]. Хорошо зная тот факт, что увеличение числа самоубийств наблюдалось в это время не только в России, но и странах Западной Европы, Вольский определил разницу между двумя ситуациями в том же метафорическом ключе: для разлагающегося Запада самоубийство (самоубийство всего общества) — это естественная смерть; для России самоубийство есть самоубийство, это обращение вовнутрь энергии, не нашедшей применения во время потерпевшей крах революции: «Там — ушли жизненные силы, и естественно гибнет изжитой организм; здесь — утратился коллективный смысл жизни, и неистраченные силы, не находя исхода, не находя точки приложения, обращаются на носителя их и убивают его»[363]. Другой автор, вдохновленный Дюркгеймом, Л. Слонимский, мыслил в тех же категориях: «Распространение самоубийств, особенно среди молодежи, указывает на какую-то глубокую болезнь всего общественного организма, подтачивающую лучшие силы нации. Нельзя не задуматься над причинами и условиями развития этой непрерывно действующей эпидемии»[364]. Под оставшимися неназванными причинами он имел в виду, по-видимому коллективную причину — неудавшуюся русскую революцию. Для некоторых авторов «болезнь общественного организма» была не метафорой, а медицинским диагнозом; самоубийство рассматривалось как симптом болезни, вроде той, что современные психиатры называют постгравматическим стрессом (posttraumatic stress disorder). Доктор Жбанков предложил термин (принятый многими) — «травматическая эпидемия». Этот синдром включал: склонность к насилию (казни, производимые властями, террористические акты, убийства и самоубийства) и половые эксцессы[365]. Последняя категория простиралась от изнасилований до обсуждения сексуальности в порнографических, гигиенических и литературных («декадентских») изданиях. Доктор Жбанков рекомендовал решительные меры по общественной гигиене — «без этого всевозможные насилия, половая вакханалия и особенно опасный симптом обесценения жизни и внутреннего разложения — самоубийства не прекратятся»[366].

Тревожный «симптом», самоубийство связывалось на страницах печати с целым рядом других признаков «разложения общества»: революционная деятельность, проявления сексуальности, сектантство и декадентство (как литературный стиль и стиль жизни) [367]. (Связь между самоубийством и сексуальностью была подкреплена популярностью книги Отто Вейнингера «Пол и характер»[368].) «Революционный психоз сменился половым», — писала реакционная газета «Новое время»[369]. Ей вторил либеральный педагогический журнал «Образование»: «вчерашний революционер облекается в одежды декадентства»