Самоубийство как культурный институт - [43]
«Эпидемия» 1906–1914 годов обсуждалась в печати в терминах, поразительно близких к тем, которые употреблялись в 1860–1880-е годы, однако редко можно встретить прямые упоминания о прошлом опыте. Сведения были доступны: в научной, а иногда и в популярной литературе этих лет встречались библиографические указания на публикации из второй половины прошедшего века, однако те события, которые в 1860-е годы печать объявила эпидемией самоубийства, никак не стали точкой отсчета во время новой эпидемии. Как и в 1860-е годы, проводились исторические аналогии между сегодняшним днем и парадигматическими моментами мировой истории — эпохой Французской революции или временем распада Римской империи[350], но не событиями недавнего прошлого. Широкие исторические аналогии явно наделяли события дня универсальным смыслом, а опыт недавнего прошлого, напротив, казалось, подрывал значительность момента, грозя уничтожить ощущение уникальности переживаемого.
Как и в годы Великих Реформ, большинство авторов, писавших в либеральной печати (а именно либеральная печать, как и раньше, обращала особое внимание на самоубийство), связывали «эпидемию самоубийств» со спецификой момента — с ситуацией исторической катастрофы, русской революцией. Жбанков сгруппировал статистические сведения (в основном собранные по данным печати) таким образом, что обнаружилась корреляция между числом самоубийств и конкретными политическими обстоятельствами не только по годам, но и по месяцам: «1905-й год — год подъема и надежд на близкое лучшее будущее — не был благоприятным для самоуничтожения; люди дорожили жизнью, самоубийства везде или оставались на том же уровне, или даже падали, и мы видим, что печать откликнулась упоминанием лишь о 85 случаях за 7 последних месяцев этого года. С 1906 года начались разочарования, и самоубийства стали непрерывно возрастать, сделавши только временное исключение для мая и июня, месяцев первой Думы, когда кое-где опять вспыхнули надежды на возрождение и реформы. С июля рост уже не останавливается и особенно усиливается осенью этого года. В 1907 году все чаяния оказались окончательно рушившимися, и самоуничтожение неудержимо растет, сделавши сразу большой скачок в июне после роспуска второй Думы. Начавшись с 93 случаев в январе, этот год закончился 216 случаями в декабре, причем созыв третьей Думы не оказал никакого влияния на подъем ценности жизни»[351]. Предполагается, что существует прямая причинно-следственная связь между политической ситуацией и количеством самоубийств. Многие (едва ли не все) авторы, писавшие об «эпидемии самоубийств», пользовались тем же языком, а следовательно, и исходили из тех же представлений о причинности. Тем не менее потребность в объяснении явно этим не удовлетворялась. Ноты недоумения, тревоги и скепсиса пронизывают многое из написанного в это время.
Самое понятие «эпидемии», принимавшееся в 1860–1880-е годы как само собой разумеющееся, сейчас привлекло критическое внимание исследователей. Если воспринимать слово «эпидемия» в прямом, а не метафорическом смысле, то оно предполагает медицинское объяснение явления самоубийства. Так поставил вопрос Лев Шейнис в статье «Эпидемические самоубийства» в «Вестнике воспитания» в 1909 году. «Можно сказать без преувеличения, что за последние три года в России свирепствует „эпидемия“ самоубийств. Но с термином „эпидемические самоубийства“, к сожалению, связаны ошибочные представления, господствующие еще и до сих пор среди многих авторов». А именно в эпидемическом характере, который принимает самоубийство, усматривают подтверждение того давнего мнения, что самоубийство «стоит в прямой и исключительной зависимости от расстройства психики» — как болезни, которая, подобно инфекционным болезням, может принимать эпидемический характер посредством подражания[352]. Шейнис старался опровергнуть медицинский взгляд на самоубийство посредством перехода в своем рассуждении от индивидуального к социальному телу и от внутренней к внешней точке зрения. В случае инфекционных заболеваний, рассуждал он, эпидемический характер болезни связан с самой сущностью этой болезни, т. е. с агентом, находящимся в теле больного. В случае самоубийства так называемая «заразительность» вытекает из характера внешних причин, т. е. социальных факторов, вызывающих общность настроения.
В качестве аналогии Шейнис обратился к массовым самоубийствам среди русских старообрядцев и сектантов, которые периодически возникали начиная с конца семнадцатого века. Такой случай был зарегистрирован в 1897 году на юге России, в Терновских хуторах, где около тридцати человек истребили сами себя и друг друга (включая детей) посредством захоронения заживо. Этот акт массового убийства-самоубийства был непосредственно связан с опасениями, что вмешательство властей в жизнь этой группы старообрядцев угрожает религиозной цели их существования. Этот случай был подробно прокомментирован в брошюре известного психиатра, профессора Киевского университета И. А. Сикорского, «Эпидемические вольные смерти и смертоубийства в Терновских хуторах» (Киев, 1897). Повторяясь в ходе русской истории (утверждал Сикорский), массовые самоубийства среди членов религиозных сект следуют той же схеме, а следовательно, они представляют собой биологическое явление, подобное алкоголическим или параноидальным психозам. Массовые, или эпидемические самоубийства — это психическое заболевание эпидемического характера
