Самоубийство как культурный институт - [54]

.

Для записок и писем русских самоубийц, опубликованных Лихачевым, характерно, как мне кажется, предсмертное письмо, написанное в ответ на упрек критика-народника в выполнении своего рода социального заказа. Его автор — семнадцатилетний гимназист, покончивший с собой выстрелом из револьвера, — писал:

Сегодня я привожу в исполнение давно заветную мечту. Но прежде, чем отправиться в страну, где царствует Плутон, я изложу мотивы, побуждающие меня на самоубийство, ибо в современной журналистике часто слышатся сетования, что наши самоубийцы на святой Руси весьма отличаются от самоубийц западной Европы, где уж, если кто решился покончить с собою, то обыкновенно оставляет после себя ясно выставленные причины… Между тем, как наши самоубийцы гибнут бессловесно (конечно, здесь разумею не тех, кто замотал казенные деньги, но наших молодых самоубийц, лишающих себя жизни, повидимому, без всяких причин). Вглядитесь поглубже в этих людей, якобы три греха совершивших, и вы найдете в них чистые и отзывчивые ко всему доброму души, которые более или менее ясно сознают, что надо вырваться из окружающей страшной тины, которые очень хорошо видят, что только пред другими, но не перед собственною совестью можно оправдаться пословицей: «с волками жить…»

И так, что прикажете делать такому человеку? Быть может вы скажете: заняться делом для пользы будущего развития человечества. Я с вами совершенно согласен, но при всем том не имею на столько силы воли, чтобы предаться этому и еще менее уверен в своих способностях к миссии, ибо сам нуждаюсь в миссионерах. Остаться жить на счет народа и в то же время сожалеть о его грубости, т. е. сделаться квасным либералом… А Боже избави, и без меня их теперь довольно. В то же время кругом не видишь никого, кто бы направил…[422]

Как бы соперничая с «физиологией общества» Рюстова, этот юно-I ша написал целый трактат, применяя средства из арсенала современной социальной риторики, однако его объяснение едва бы удовлетворило запросам Михайловского. По мнению критика, са-Цмоубийцы «даже самим себе не могли объяснить хотя бы только более пространно психический процесс, приведший их к мысли о <…> самоубийстве». В то время как в Европе «сфера бессознательного вообще уже», русский самоубийца «и сам не знает»; «смутно, в глубине души, что-то копошится, но нет ни вполне сознательной мысли, ни, следовательно, слов…»[423]

Если субъект «и сам не знает», где же найти ответ? Михайловский обратился было к статистике, но и там его ждало разочарование — статистика устанавливает зависимость, но не может проследить внутреннюю связь между количеством самоубийств и внешними факторами. Где же искать «умелых людей»? Ответ ясен: «Конечно, среди художников. Больше негде. Успехов научной психологии еще жди». Именно писатель призван «заглянуть в душу» самоубийцы и «за него рассказать его пасмурную историю»[424].

В двадцатом веке

В двадцатом веке новая наука обещала открыть доступ к загадкам человеческого опыта — психоанализ. В 1912 году, в разгар «эпидемии», в Одессе был опубликован в русском переводе отчет о заседании Венского психоаналитического общества (состоявшемся в 1910 году), посвященном самоубийству. В предисловии редактор так представил эту книгу (и новую науку) русской публике: «В ней (книге) обобщены и научно освещены данные, почерпнутые не только из книг, письменных документов в виде писем, дневников и т. п., — всегда почти неискренних и не лишенных рисовки или сознательно или бессознательно скрывающих истину, — а основанные на беспощадно-откровенной исповеди перед специалистами-врачами больных и людей, покушавшихся на самоубийство. Многое в ней продиктовано непосредственными переживаниями из глубины бессознательной душевной жизни самоубийц — из той сокровенной глубины, где зарождаются и созревают главные импульсы жизни и смерти. В этой книге отразилась тайная, закулисная сторона душевной жизни, освещенная опытом, правда, еще молодой науки — психоанализа»[425]. Подобно вскрытию в девятнадцатом веке, психоанализ ценился как инструмент проникновения в глубины, скрытые от глаза и исследователя, и самого субъекта; в глубины, заключающие в себе разгадку главной тайны — смерти. Как и вскрытие, психоанализ раскрывает истину путем исследования непреднамеренного, выгодно отличаясь этим от исследования письменных документов, оставленных самоубийцами. Психоанализ — это вскрытие живой души и, как таковое, метафорический аналог вивисекции по Клоду Бернару[426].

В культуре этого времени можно найти и забавную аналогию увлечению психоанализом — возродившийся интерес к спиритуализму, который не обошел и актуальной проблемы самоубийства. В 1910 году в Петербурге появилась в переводе с французского книга популярного медиума фон Минского «Страдания самоубийц в потустороннем мире. Магическое откровение». Спиритуалист фон Минский предположил, что понимание причин своего поступка открывается самоубийце только после смерти — следовательно, чтобы проникнуть в тайну самоубийства, следовало прибегнуть к мистическому общению с духами погибших. Сеансы вызывания духов самоубийц, подвергавшихся подробному расспрашиванию, представляли собой своего рода вскрытие души, произведенное после смерти, т. е. полный метафорический аналог медицинского вскрытия. Несмотря на успех таких аналитических сеансов, фон Минский не сформулировал в своей книге достоверных причин самоубийства, однако он подробно описал судьбу самоубийцы после смерти. Так, вызванный им дух по имени «Александр», издавая острый запах тления, поведал, что страдания самоубийц на том свете увеличены невозможностью отделить душу от тела (отзвук народных представлений о заложных покойниках):