Сады и пустоши: новая книга - [14]

На одной из таких вечеринок она и встретилась с моим отцом.

Как огонь и вода — при их встрече с шипением поднялся странный пар. Вода тут же куда-то впиталась, а оставшийся огонёк снова раздулся, и поднялось новое пламя, но уже иное. Они были несовместимы. Но они встретились: мой отец, голубоглазый бравый элегантный денди с черными вьющимися волосами, и мать — темная шатенка с серыми и очень холодными глазами. Они понравились друг другу и решили пожениться.

Деды были против — и тот и другой. Один дед — верховный судья в Баку, а другой — зампредседателя Комитета по делам искусств, директор Малого театра и преподаватель философии в ГИТИСе. Один из Мусавата — «перекрасился» за счет личной дружбы с Багировым. Второй — прямой участник Гражданской войны, ушел на фронт в семнадцать лет воевать с Деникиным, застал формирование первых полков Красной армии, там познакомился с будущими большими людьми.

Деды мои были совершенно из разных пространств, психологически разных. И мои отец и мать тоже оказались совершенно противоположными. Говорить им было не о чем.

Мама, своевольная, привыкшая к независимости, бросила среднюю школу и ушла из девятого класса на ипподром, и дальше училась в вечерней школе. Ей надоело учиться, а лошади были ее страстью. Она могла сделать любую карьеру — театр, университет, МИД, все что угодно.

Было что-то неуловимое в её серых глазах, высоких скулах. Внутренняя жесткость, наверное. Моя мать была жесткой женщиной, хотя жесткость и скрывалась под светскостью, беззаботным смехом, стильностью и манерами. Но очень жесткая была женщина.

Она к людям относилась хуже, чем к животным. Лошади составляли объект ее абсолютной страсти. Она кое-как получила аттестат, для нее остававшийся чем-то внешним и ненужным.

Я с матерью не жил. Очень скоро после того, как она развелась с моим отцом, она вышла замуж за морского офицера-подводника и уехала в Питер. Конечно, я бывал в Питере у матери — в Поварском переулке на Невском, где она жила очень неприятной для себя жизнью, потому что в Питере нет ипподрома. Видимо, по этой причине мать потом и развелась. На некоторое время этот брак продлился, потому что они года два жили в Таллинне. Бывал я и в Таллинне. Но ни Питер, ни Таллинн не запомнились мне никак. Я много посвятил Таллинну уже в зрелые годы, в 80-е, — тогда он мне уже очень нравился. Но в 12 лет совершенно ничего не осталось.

В Талинне ипподром был. Это чуть-чуть притормозило распад семьи. Но они вернулись опять в Питер, и тут уже она не выдержала.

Не понимаю, почему не было ипподрома в таком замечательном городе, как Питер, где когда-то жизнь протекала между парадами, манежем и выездами. В городе, где Зимний дворец, где обитала аристократия, где все завязано на лошадь — традиционную имперскую вещь — не было ипподрома. Оказывается, такой факт мог повлиять на семью, её судьбу.

Лет до 14 я и сам занимался верховой ездой в обществе «Труд», бывший «Пищевик». У моей матери, отца и у меня, с разрывом в 13–14 лет, был общий тренер — Александр Таманов[33], в мое время уже старик. Сухой красивый армянин старого закала. Он носил бриджи и великолепные сапоги с подкладкой. Офицерские сапоги белогвардейского фасона, вокруг которых он застегивал насапожники — специальные чехлы, чтобы хром сапог не страдал от конского пота. У меня были обычные яловые сапоги, купленные в военторге.

Первую подготовку я получил у матери и Теймураза, моего отчима. Они меня обучили начальным навыкам как держаться в седле. Овладел рядом хитростей, тоже подсказанных матерью. Например, когда седлаешь коня и затягиваешь подпругу, лошадь надувает брюхо, потому что ей не интересно, когда перехватываешь очень туго. И вот ты затягиваешь насколько есть силы, она брюхо надувает. Ты должен дать ей снизу коленом в брюхо с размаху. Она выдыхает, и в этот момент можно еще немного затянуть. И тогда уже действительно ты затянул прочно. А если так не сделать, то потом лошадь выдыхает, и оказывается, что еще две дырки свободные, седло болтается, и можно улететь в кусты.

Много мелких хитростей знал. Как лихо садиться в седло, как плавно спрыгивать, эффектно перебрасывая ногу через луку по-кавказски. Я любил верховую езду и гордился, что я этим занимаюсь. Иногда приходил в школу чуть ли не со стеком, в бриджах из синей кожи и сапогах, чтобы после уроков сразу ехать на ипподром.

Когда я бывал с мамой в Тбилиси, мы с ней седлали коней. У нее был Снежок, белый арапчонок, у меня — огромная буденовской породы кобыла со спиной шириной с рундук. Бывают такие рундуки в тёмных прихожих. Мне она нравилась. Мы седлали наших лошадей и отправлялись с ипподрома вдоль речки Вере, мимо еврейского кладбища, вверх по горной дороге. И пускали в галоп.

Это, пожалуй, наиболее счастливые дни, которые я провел с моей матерью уже в сознательном возрасте.

Я не считаю моменты самого раннего детства, когда она приезжала меня проведать. Мама наведывалась из Питера в Москву раза два в год. На Новый год и еще какой-нибудь праздник, когда у нее выдавалась возможность. Она приезжала, и для меня это означало появление феи. Она всегда была сказочно молода, красива, в сиянии и духах. Всегда от нее исходил свет. Привозила потрясающие подарки. Я не задавался вопросом, почему мама со мной не живёт. Меня вполне устраивало, что я знал, что она есть, что она очень красива, и что она появляется, как фея, два раза в год. Не понимаю, когда люди жалуются, что вот-де они жили в неполной семье. Я жил без отца, без матери и без отчима. Около меня было два человека: бабушка, которая меня строила, и дядя, который меня ненавидел. Моё детство проходило под диким прессингом этих двух существ: одно меня своеобразно любило — так, что я этого никак не мог понять и заметить, а другое меня откровенно преследовало. И я считал это все само собой разумеющимся: я живу хорошо — главное, быть начеку, стараться поменьше попадаться на глаза дяде, да и вообще поменьше попадаться на глаза.