С грядущим заодно - [22]

Разговаривает как с ребенком и бог знает что думает о ее отношении к Станиславу Марковичу. А у того лицо стало веселое.

— Вот и сговорились, — сказал Нектарий успокоительно. — Так я — через минуту. К Ефиму загляну, — и вышел.

Унковский рванулся к Виктории:

— Правда была грусть?

— Ну что вы все!.. — и отошла к окну.

Он не двинулся, заговорил тихо, серьезно:

— Не сердитесь, Виктория. Простите. Измучился, издергался. Простите. — Помолчал. — Откровенно говоря, не ожидал — видимо, он хороший человек. Как вам кажется?

— А что это такое: хороший?

— Ну, Виктория, зачем так?..

— Я не знаю, что такое хороший.

Опять знакомый властный стук.

— Поехали, господин большевик.

— Подчиняюсь правящему классу.

С изящным французским поклоном он распахнул перед Нектарием дверь.

Весной семнадцатого в трамвае уступила место солдату на костылях, он сказал: «Спасибо, товарищ мамзель»… Неприятно, что Нектарий поручился. Все неприятно. Слава богу, что Станислава Марковича выпустили. Но как теперь с ним? «Полюбить вас не могу, будем друзьями» — как в плохих романах? Кому сказать, кому дело до меня, кто поймет? Папа? Папа, ты почему стал чужой?

Оконное стекло заискрилось. Дождь? Белые хлопья поплыли в синеве. Снег? Уже снег? Зима? Длинная, длинная зима. Чего радовалась вчера и утром? Неужели зима? Скорей одеться и под первый снег. Снежинки мохнатые залепляют глаза, влетают в нос. Пахнет снег. Вода, дистиллированная вода Н₂О — пахнет. Удивительно. И воздух зимний. Зима, товарищ мамзель.

Глава VI

Тася рассказывала об умершей матери, — Крутилины любили мать, вспоминали светло и нежно, и это трогало.

Тася останавливалась, подыскивала слова, но поправлять ее приходилось редко. Болтливость пошла ей на пользу, она много быстрей Люды овладевала французским. А у Люды произношение лучше. Но странная, болезненно самолюбива и, пожалуй, высокомерна. Ей трудно, и с ней трудно. Правда, после Мытновых — рай! Дите — «еще грудняшкой в рожок ликерцу подливали, чтоб не пискнул ночку». Сама — «девке образование не больно-ка — была бы краса да тело», а тут же — «туалетец из Парижу»; сам — гроза дома… Крутилиных, конечно, не сравнишь. А все-таки… Отношения в семье и дружеские, и ласковые, а отец почему-то… Командуют им дочки.

Будто в ответ на ее мысли Тася сказала:

— Папа у нас управляющий. И завод и деньги мама завещала нам, дочерям, — засмеялась и договорила по-русски: — Так что папка у нас в кулаке. «Дамы» — пускай, но жену в дом привести не позволим.

Только успела сказать, в комнату вбежал «управляющий». Лицо блестело от пота, искусная прическа сбилась, открыв лысину, холеная борода торчала клочьями.

— Я, кажется, пулю в лоб себе пущу!

Дочери бросились к нему:

— Что ты? Что с тобой? Успокойся, пусенька!

Он выдернул из кармана визитки платок, сильно дохнувший ландышем, прижал его ко лбу и упал в кресло:

— Безумие! Губернский комиссар боится! Командующий корпусом боится! Бархатов, Мытнов и я сами к Раухверкту, к Захватаеву ездили. Боятся закрыть съезд профсоюзов! Боятся арестовать этого мерзавца Стратановича. Он, видите ли, член Сибоблдумы, делегатский иммунитет, это «вызовет возмущение»! Болваны! Цацкаются с этим съездом, а железнодорожники бастуют, Самара пала — это же все большевики! Я — пулю в лоб!

— Папонька! Пусенька! — дочери присели на ручки кресла. — А мы-то? Как же мы?

— Бедные мои девочки! Бедные, бедные! Дай бог нам пережить этот ужас. — Он было обнял девушек, вдруг вскочил, завертелся по комнате. — А какие есть подлецы! Одна… говорят, врач, интеллигентный человек: «Мы — сила, мы создаем богатства мира, мы — не рабы, должны отстоять завоевания Октября». Понимаете ли: «Ок-тя-бря!» Маленькая, от земли не видать, а весь съезд как с ума сошел. Ей-то чего? Интеллигентный человек — ей-то чего не хватает? — Крутилин еще раз рысью обежал комнату. — Что толку, ну что толку: «После съезда всех арестуем»? Им же дают говорить, отравлять массы! Нет, пулю в лоб!

— Папонька!

Он трагически обнял дочерей:

— Благодарение создателю, наша мамочка не испытывает этого хаоса, безумия.

«После съезда всех арестуем». А ведь «маленькая, от земли не видать», из-за речи которой зал с ума сошел, — Татьяна Сергеевна. «После съезда всех арестуем», а Дубков в президиуме. Знают ли они? Сказать Наташе. За Раису Николаевну не так тревожно — из-за болезни сердца она не на виду. К Дубковым нельзя. Коля два раза приносил какие-то невесомые пакеты, чтобы передать на Кирпичную, но: «Приходить не велела мама». Пока еще съезд не кончился. С папой поговорить. После возвращения с гастролей он совсем другой. Во всем другой. Из оперетты ушел, от места в банке отказался. Разыскал какого-то старика сапожника, принялся за сапожное ремесло. Спросила тогда:

— Почему ты так? Зачем тебе?

Он ответил спокойно:

— Посоветуй лучше. Театр — не мое дело. Идти в банк участвовать в распродаже России? Так — с набойками, подметками — по крайней мере вреда не принесу.

Мать сначала расшумелась, даже ногами затопала:

— Здрассте! Примадонна Вяземская — жена сапожника! Мерзость какую придумал! Да я все вышвырну к чертям!

Отец не уступил. Продал фрачный костюм, принес какой-то чурбан, низенькую скамеечку, колодки, инструмент, водворил все это за ширмой в углу у окна. По утрам уходил к своему учителю, вечерами в своем углу постукивал молотком, сучил дратву. И вот на днях подбил подметки и набойки к ботинкам Виктории. Мать долго вертела их, «оценивала» работу, сказала ревниво: