С грядущим заодно - [24]
— Не выдерживаете умственного напряжения? «Простейшее»!
Руфа сказала:
— Сам ты амеба! Она же… Передайте Наташе, что я тоже могу в любую ночь и вообще…
Ольгу напоминает нежностью ко всем, и так же боится, чтоб кого-нибудь не обидели. А ведь вовсе непохожи они.
Наташа открыла в ту минуту, когда Виктория прикоснулась к дергунчику. Лицо серое, каменное.
— Раиса Николаевна?..
— Как вчера. Татьяны нет. И не звонит.
— Может, тому больному плохо?
— В больнице ее нет, я позвонила — отвечают как-то странно.
— Сейчас схожу, узнаю. И сразу приду.
— Обойдемся ночь без вас. Позвоните. С мамой отец. А Владимира послала в Кокорево за картошкой, за мясом, — как провалился. До чего легкость в мыслях… Но придет. Позвоните!
Виктория шла быстро. Снегу выпало порядочно, чуть морозило, по небу проступали уже звезды. На мосту отряд казаков промчался с грохотом и свистом. Позади Виктории забормотала старуха:
— Господи Исусе Христе, сыне божий, пресвятая богородица…
«Страсти бездённые» — что это значит: бездонные или без дня — беспросветные? Как ни поверни — бездённые. Наташа не справится ночью одна. Эти слабонервные мужчины… Ну, Сергей Федорович старый, а Володя тоже некулемый, «анархия — мать порядка»!.. Конечно, далековато: верст пять туда, да обратно. Ох, только бы Татьяна Сергеевна…
Очень помнится, как первый раз шла к ней с Наташей. День был безветренный, ясный, по-местному не холодный, градусов семнадцать. Когда вышли к кладбищу, глазам стало больно. Снег, снег, снег вровень с крышами Вокзальной улицы. Все бело, все сверкает, голубеют тени, будто отражается небо — густое, синее, как южное пишут художники. И, непонятно отчего, почувствовалось такое немыслимое богатство, такая силища, какие могла выдумывать только в детстве, в Кирюшине. Ничего тут нет похожего на Кирюшино, только что попала за город зимой, а всколыхнулось вдруг все. И самые черные дни, и Кирюшинское кладбище. И впервые думалось о тете Марише без горькой вины, без недоумения: как осталась жить?
Почему не пришла Татьяна Сергеевна? И не позвонила, когда знает, что Раисе Николаевне плохо. Нет, почему обязательно плохого ждать?.. Могло ведь случиться: срочная операция, или вдруг партийное поручение, или приказ уйти в подполье? Так ведь бывает. Надо было сказать Наташе, не сообразила.
На Вокзальной стало трудно идти: снег не убран — окраина, и ходят мало, тропинка узкая еле видна. Хорошо, папа ботики починил, а то набрала бы снегу. Еще издали Виктория увидала свет в окнах Татьяны Сергеевны. Значит, дома. Задержало что-нибудь. Только почему не позвонила? «Да наверняка уже звонила, пока я иду». И она успокоилась, даже чуть замедлила шаг — устала бежать.
Вспомнить смешно: глазам не поверила, когда увидела ее, маленькую, крепкую, смуглую; услышала, как смеется, напевает мягким низким голосом. Сочинила-то себе Татьяну Сергеевну вроде монахини: худенькую, бледненькую, печальную, в черном. Как же! — сидела в тюрьме, там заболела, чуть не умерла, порок сердца. А мужа за побег застрелил на Олекме стражник.
У ворот больницы стояли розвальни, кто-то лежал в них укрытый большим тулупом. Фыркала привязанная к забору верховая лошадь. Между ней и розвальнями прохаживался солдат с ружьем.
Виктория взбежала на крыльцо, нажала ручку — заперто. Не успела постучать, дверь распахнулась, плотный усатый офицер схватил ее за руку, втащил в переднюю и захлопнул дверь.
— Да вы что! — вскрикнула и замолчала.
Два солдата с ружьями стояли в передней. Портьера уродливо висела на одном кольце. В столовой на полу грудами валялись истерзанные книги, среди них в луже молока разбитая чашка. Скатерть комком брошена на стол. Диван без чехла отодвинут от стены, распороты спинка и сиденье, вылезли пружины, волос, мочала… Все беззащитно, унижено.
— Зачем пожаловали? — Офицер пронзительно глядел на нее, постукивал об пол концом обнаженной шашки.
Виктория осторожно обегала взглядом комнату, искала хоть какой-нибудь знак присутствия хозяйки. Офицер тряхнул ее за плечо:
— Зачем пожаловали? Глухая или дура?
— Я…
Из спальни вышла Татьяна Сергеевна, следом за ней солдат. Она сдвинула брови, равнодушно, по-деловому спросила:
— Как ваша больная?
Офицер быстро глянул на нее, потом на Викторию, снова на Татьяну Сергеевну, и так метался, хватая взглядом то одну, то другую, пока они разговаривали. Виктория поняла отчужденный деловой вопрос — пришла к врачу, а не к близкому человеку.
— Все как вчера: и температура, и самочувствие. Как вчера… Но вы обещали зайти.
— Да… Вот не могу сейчас. Пригласите другого врача. Пока продолжайте микстуру, следите за сердцем.
— Благодарю вас.
Понимала отлично: надо уйти. Но разве не предательство оставить Татьяну Сергеевну? Наверное, и эту ночь не спала. Желтая, темно под глазами, даже руки побледнели. А сердце как?
Не задержись Виктория, пожалуй офицер отпустил бы ее. Но она стояла. Цепким движением жандарм выхватил у нее портфель.
— Разрешите полюбопытствовать? — И вытряхнул на окно книги, тетради, завернутую в салфетку недоеденную шаньгу, записочки от Сережи, карандаши, перочинный ножик. Анатомический атлас, взятый у Татьяны Сергеевны, первым попал ему в руки. Тыча пальцем в надпись «Татьяна Гаева», он заорал:
