С грядущим заодно - [23]

— А мне тоже набойки нужно.

Обрадовалась набойкам, как подарку, раздурачилась, принялась считать: сколько он может заработать и как выгоднее брать — деньгами или продуктами. И теперь, когда входит за ширму, играет капризную заказчицу или сварливую жену сапожника. Смешная, как маленькая. Пусть. А папа совсем другой. И домой идти хочется теперь.

— Ты думаешь, их действительно арестуют после съезда?

— Думаю, арестуют.

— Как предупредить Дубкова?

— Он знает, я уверен, Виташа. Они ведь понимают отлично «текущий момент». — Отец взял кусок вара, стал натирать дратву. — Мы здесь в стороне от магистрали, как в затоне, только отзвуки долетают. А там — за все гастроли ни одной ночи не помню без выстрелов, пулеметной очереди, взрыва, топота кавалерийских патрулей. Только связи, ловкость Нектария, ну и деньги, конечно, а то застряли б мы где-нибудь. Сибирь как лоскутное одеяло: там — чехи, там — Директория, областники, местные городские, земские, кое-где еще большевики держатся. — Отец говорил уже будто сам с собой. — Безумство храбрых. Что за армия у них? Раздетая, голодная, полубезоружная армия невоенных людей. И прапорщик Крыленко во главе. Цвет генеральства, имея в избытке оружие, обмундирование, офицерские кадры, сытых солдат, не может с ними справиться. — Отец сильно затянулся. — Чудеса! — Помолчал, повторил: — Чудеса! — Снова затянулся и отложил мундштук с самокруткой. — Жестокая схватка. Жестокость больше всего ужасает меня последствиями.

— А большевики разве жестоки? Тебя еще здесь не было — взяли власть, арестовали дурацкую эту Сибоблдуму, увезли в Узловую и там выпустили голубчиков. Никого не мучили, не казнили.

— И генерала Краснова отпустили, поверили честному слову офицера.

— Вот видишь? А эти: под Славгородом, центросибирцев замучили, в Красноярске зарубили… А на востоке что?

— Думаешь, большевики не ответят? Жестокость рождает жестокость, опустошает. Я ведь сказал: последствия.

— Ленин не допустит. Я верю.

Отец чуть усмехнулся:

— А ты уже совсем с большевиками? Или, как их сейчас стыдливо именуют в газетах, с «левыми»?

— Сегодня в отчете: «Большинство делегатов съезда еще не вполне освободилось от влияния левых». Пойду все-таки позвоню Наташе.

Почему я всегда защищаю большевиков? Многое же у них не нравится.

Телефон Гаевых был долго занят.

— Я с Татьяной разговаривала, — объяснила Наташа. — Мать свалилась. Боюсь, что тиф.

Как ударом вышибло у Виктории все, что хотела сказать, — при пороке сердца тиф!..

— Я приду. Могу даже на ночь.

— Спасибо. Татьяна придет. Звонила сейчас.

— А она… — «Нет, не надо еще этим тревожить». — А съезд когда кончается?

— По повестке три дня еще как будто.

«Успею сказать. Тиф. Ох, знать бы, где стережет беда».

— Завтра из университета зайду.

Перед гистологией раздумывала: сейчас идти к Гаевым или еще послушать? Читает гистолог нудно, вот рисует, черт, здорово! Подошел Сережа.

— Говорят, съезд все-таки прихлопнули.

Тут же собралась и ушла. Перебежала площадь, свернула на Еланскую. Как знакома дорога. Подумать только — опять зима. Прошлая веселей начиналась. А потом — мир, папа приехал. Беспокойно было, но совсем не так. Нагайками разгоняют рабочие собрания, как при царе. Станиславу Марковичу попало. Возмущались немецкими зверствами на войне, а тут свои… Ох, кто свои, кто не свои? Только бы никого не арестовали. Елену Бержишко так и держат. Конечно, если б какой-нибудь Нектарий… А что — попросить его? Хуже-то не будет. С Наташей поговорить. А Георгий какой удивительный.

Наташа открыла Виктории и ушла на кухню.

В столовой Сергей Федорович, сразу постаревший, уговаривал Татьяну Сергеевну не возвращаться к себе, идти к какой-то Варюше и уехать с ней в Черемухово.

Она перебила его:

— Неужели не понять? Больной после тяжелой операции. Имею право я, врач, рисковать человеческой жизнью? Попросту дезертировать? Я клятву давала, я — врач.

— А своей жизнью? — Театральная манера говорить была так жалка и неуместна, — ведь страдал он искренно.

— Ну, папа, врачей не хватает, каждый на счету. Ничего со мной не случится.

Вошла Наташа со стерилизатором:

— Вы поможете, Виктория. Наши слабонервные мужчины…

Запах лекарств, полутемнота, заслоненная лампа, как в последние дни тети Мариши. Виктория глотала, чтоб отпустило горло, раз, другой, третий — не помогло. Что-нибудь делать!

— Пойду, руки вымою.

— Нет. Подержите, если рванется от укола, — без сознания ведь.

Плечо, рука Раисы Николаевны обжигают. Но если делаешь что-то — легче. Запахло эфиром и камфарой. Ничего, надо привыкать.

Татьяна Сергеевна массировала ватой место укола. Потом долго проверяла пульс.

— Пока держимся, — нежно укрыла мать, осторожно прикоснулась губами к ее лбу, еще поправила одеяло, постояла немного и вышла, «маленькая, от земли не видать», усталая, побледневшая…

Виктория помогла Наташе с обедом, прибрала комнаты. Кухарка Гаевых уехала погостить к сыну, там заболела тифом (сколько больных, подумать страшно, — эпидемия!), а недавно прислала письмо: «Дети не отпускают — на дорогах ералаш и страсти бездонные».

Назавтра из университета Виктория опять собралась к Гаевым. Уже темнело — короче дни. Сегодня хорошо, хоть и пасмурно, снежок чуть-чуть. Ух, как Дружинин читает! А говорят, на экзамене он подбрасывает мелкие косточки, и, пока они летят вверх и обратно в его руку, определи-ка, что это: hamatum, capitatum или какая-нибудь cuneiforme.