С грядущим заодно - [21]

До поздней ночи возилась, перекладывала двадцать раз, чтобы побольше втиснуть в баул. Калачи, конечно, отдельно в наволочку, и мед отдельно. А отнести надо успеть до лекций на Большую Белозерскую. Далеко. А в один раз не захватить.

Хотя утро хмурилось, настроение ничуть не падало. Наоборот. Еще бы, — когда второй раз, как взмыленная лошадь, притащилась на Большую Белозерскую, там была Раиса Николаевна.

— О-го-го. Примут ли все? Попробуем.

— Наташа говорила: не для одного ведь?

Раиса Николаевна потянула ее за косу и поцеловала в щеку. А ведь она не очень-то ласкова.

На физике Виктория совсем развеселилась, зажимала рот, чтоб не смеяться громко. Сочиняли с Сережей эпиграммы на физика: о его дурацкой речи на митинге, противном голосе.

И после биологии не захотелось идти домой. Пообедала в столовке, с Руфой и Сережей гуляли по университетскому парку, пели на два голоса «Не искушай» и «Жили двенадцать разбойничков». Встретилась Ванда, подруга по группе, она поступила на юридический. Виктория увязалась с ней на лекцию. Слушала о римском праве, «которое зародилось в шестом-пятом веках до Рождества Христова и сейчас является основой систематики и структуры отдельных институтов в Европе». О принципе «divide et impera»[9] — это показалось очень интересно. Потом про Сервия Туллия (смутно помнила имя из истории), про реформу, уравнивающую в гражданских правах плебеев и патрициев. Оказывается, уже тогда была эта классовая борьба. Юристом быть, конечно, тоже интересно. Жалко, что нельзя все успеть.

Уже совсем собралась идти домой — опять попались Руфа и Сережа, отправилась с ними делать опыты в химическом кабинете, но в коридоре догнала их Ванда:

— Виктория, идите, там вас Унковский в вестибюле ждет!

Она побежала, потом пошла спокойным шагом. Увидела постаревшее, заросшее лицо, воспаленные глаза, бросилась, протянула обе руки:

— Вы оттуда? Передачу получили? Кошмар там, да? Как отпустили-то? Всех отпустили? Когда вас — утром?

Он не отвечал, сжимал ее руки. Мимо прошла Ванда, посмотрела многозначительно.

— Пустите, оденусь, пойдем.

На улице он так сжал ей локоть, что стало больно:

— Виктория, Виктория. Не верю, что свободен, с вами опять. Счастье.

— Да, конечно. А как все-таки выпустили? Только вас выпустили?

— В царской тюрьме не сидел, но товарищи по камере говорили: при царе было много вольготнее.

— Какие товарищи? Их тоже выпустили?

— Железнодорожников двое и рабочий с лимонадного завода Крутилиных ваших. Знаете, себе не верю, точно сплю.

— Да нет же, не спите. А тех выпустили?

— Нет пока. Самое страшное не теснота, не грязь, вонь, бессонница, пища святого Антония, а неволя. За-то-че-ние. Неучастие в жизни. Бездействие. От мыслей — с ума сойти!.. А как вы тут?

— Ну, что я? Обычно.

— Не скучали, конечно? Упоены университетом?

— Скучать не скучала, беспокоилась… Университет нравится. Особенно… Да неважно это. Вам отдохнуть надо.

— Нет, что «особенно»?

— Анатомия. А почему вас арестовали-то? Вы что-нибудь сделали такое?

— Сотрудник большевистской газеты — достаточно вполне.

— Конечно. Я думала… Конечно.

Едва вошли в комнату, он вынул из наволочки туес, тот самый туес, что послала с медом, и ловким движением поставил его на стол.

— Почему?.. Это зачем?.. Ах, он пустой?

— Что вы — нетронутый!

Она даже руками всплеснула:

— Зачем? Ну зачем? Почему не оставили там? Тем, кто… другим?

— Я считал, я не имел права. Это такая ценность сейчас.

— Там же в тысячу раз нужнее! Других-то не выпустили. Мед же очень питательно! Как же вы?.. Передачу же так трудно… Ах, господи! — «До чего мерзко набросилась на него. Извиниться скорей!» — Станислав Маркович, вы…

— Могу идти? Я вам не нужен?

— Простите меня, пожалуйста! Но, понимаете…

— Все понимаю. Могу идти?

«Дрянь я, скотина, а ведь хочу, чтоб ушел. И жалко…» Сказала как можно ласковее:

— Устали? Простите меня. Хотите отдохнуть, выспаться?

— Не столько я этого хочу, сколько — вы.

«Как стыдно изворачиваться! А как стыдно обижать!»

— Конечно хочу, чтоб вы отдохнули. Вам надо в себя прийти, поправиться. — «Что еще сказать?» — У вас просто больной вид. Это ведь хуже, чем болеть…

— Миллион раз в эти дни представлял встречу с вами. Даже скрыть не можете, что не рады. Еще бы! Мед важнее.

«Ну что он говорит! А лицо серое, глаза несчастные. Всегда я с ним плохая».

— Простите меня, пожалуйста, простите. Сядьте же наконец! Может быть, чаю? — «Нектария-то вчера угощала!» — Поужинаете?.. Давайте!

— Простите вы меня, Виктория. Развинтился, расклеился. Простите. Завтра встречу вас в полной форме. Клянусь. Когда конец лекций?

Властно постучали в дверь, в комнату вплыл Нектарий:

— Доброго здоровья, Виктория Кирилловна. А-а! Уже. Ну, как показалась каталажка, господин большевик?

— Весьма комфортабельный, несколько переполненный отель.

Бархатов будто не услышал вызова в ответе, невозмутимо улыбался:

— Хотя мы с вами не сходимся во взглядах, Виктория Кирилловна, однако же я поручился за «товарища». Не терпит сердце, когда у милой девицы-красы — грусть во взоре. Ну, повеселели? Нет еще? Спасибо — сидеть некогда. И уж извините — на нынешний вечер я должен похитить у вас нашего друга. Приглашаю побеседовать, поужинать и заночевать у меня, Станислав Маркович. Бороду сбреем, ванночку примете. Извините, Виктория Кирилловна, разговор у меня безотлагательный — ведь я за политического врага поручился.