запахом в подъезде, азартно позвонила в дверь, предвкушая Сашину радость. Открыла расплывчатая и неопрятная старуха в застиранном халате, с какими-то жидкими волосками на подбородке и слезящимися глазами, полными невнятной молочной синевы, и сердце мое разбилось — я узнала свою Сашу. Бросилась ей на грудь и зарыдала отчаянно, как на похоронах, а она, признав меня не сразу, гладила по голове и молчала. Успокоившись, я стала рассматривать старушечью берлогу с какими-то нищими тряпками, засаленными ковриками и шаткими табуретками. Чай мы пили на кухне, явно требующей генеральной уборки. Саша извинялась, что трудно нагибаться, оттого здесь так нечисто, но я знала, что дело не в этом — что-то пропало, что-то умерло. Ей все равно, что надколоты чашки, засалены полотенца, в ванной течет и хлюпает кран, унитаз в ржавчине, а угол комнаты заставлен стеклянными банками, до того пыльными, будто их определили на постой уже сто лет назад. Воздух больше не колыхался вокруг Саши — он казался стоячим и пустынным, в нем пели в унисон два голоса — нищета и одиночество. Она начала писем: контора связи хоть и работала, но почтальоны, как она уверяла, просто выбрасывали почту, адресованную в Россию, а в прошлом году по весне растаявшие сугробы обнажили целую смерзшуюся груду такой корреспонденции, так и не ушедшей никуда. На плохое отношение к «москалям» она жаловалась тоже, ей казалось, что все вокруг ненавидят русскую пенсионерку, особенно молодежь с их лозунгами на заборах и неуважением к старшим: «Они же в лицо, в лицо мне это кричат!» Возможно, эти жалобы были лишь старческим преувеличением, но не верить ей было невозможно: я впервые увидела Сашины слезы. Предложенные к чаю две карамельки и серые галеты вместо райских яблочек навели меня на подозрение, которое я тут же и проверила — холодильник был невыносимо пуст. Я ужаснулась и помчалась в магазин, вытряхнула все наличные деньги и со злыми слезами начала метать в сумку все, что попалось на глаза: свежий хлеб, сыр, колбасу, импортное печенье в ярких упаковках, пачки чая, банки кофе, шоколадные наборы. Все это отчасти напоминало истерику, и две гарные продавщицы изумленно вылупились на меня, хлопая сильно накрашенными глазами. Вдруг за их спиной что-то бабахнуло — взорвалась на полке бутылка шампанского и в падении увлекла за собой еще две. Мне казалось, это мое отчаяние и злость поколебали хрупкое равновесие мира, взрыв разрушил обычный порядок вещей, но ведь была же надежда, что новое равновесие теперь сложится из обломков уже совершенно по-другому. Продавщицы визжали, осколки блестели, шампанское лилось рекой.
Увидев втащенный в квартиру мешок с провизией, поблагодарила, но без энтузиазма. У нее был вид смертельно уставшего человека, которому хочется гостей и улечься в койку. Да и мне пора было на обратную электричку. Но казалось, что не хватает еще чего-то, какого-то завершающего штриха, и тогда я спросила про кактусы. Она вяло махнула рукой в сторону лоджии. Там, среди невозможного хлама, поломанных ящиков и битых кастрюль, доживали свою жизнь остатки Сашиной любви — несколько сморщенных, едва зеленых существ. Седой пух на самом крепком из них еще стоял дыбом, но видно было, что это уже ненадолго.
Посланный к Новому году перевод вернулся обратно. На квитанции косо синел штамп: «По причине отсутствия адресата». Опять контора напутала, подумала я, отгоняя нехорошие мысли. А потом пришло письмо. Его писали люди простые и не вполне грамотные, сообщая о том, что Александра Васильевна умерла в больнице от сердечного приступа, но все-таки не в одиночестве — соседка сидела рядом и держала за руку. И что потом весь подъезд скинулся на похороны — жильцы любили ее за доброту и уважали за честность и принципиальность. Правда была в том письме или нет — кто знает. Я поблагодарила добрых людей и отправила им денег — а что мне еще оставалось?
Время течет и уносит родных людей одного за другим. Печаль утихает, размывается, превращаясь в светлые воспоминания, нежность и благодарность. И только Сашина судьба мучает и не отпускает: зачем прилетала ко мне эта птица, всколыхнула воздух, поманила каким-то неназываемым счастьем? Зачем приручила меня, научила щемящему ознобу, восторгу перемещения неизвестно куда и для чего? И до сих пор, сидя на каком-нибудь случайном холме знает какого моря, я всегда ищу в синеве одинокую точку, отбившуюся от стаи. Вот она чертит плавные траектории, вот камнем падает вниз, но, кувыркнувшись, упрямо выворачивает в зенит — будто зовет в свои игры с чужим перевернутым небом.
