С чужим перевернутым небом - [3]

Возвращаясь к авантюре с Норильском, я вспоминаю, что там она работала кем-то вроде лифтера — сопровождала клеть с шахтерами в адскую бездну, где они терпеливо копали для нуаны никель и медь, а она так же терпеливо обеспечивала их регулярные низвержения по вертикали. Хоть я и стремилась зачем-то пройти по Сашиным следам, но в Норильск так и не попала, зато внимательно прислушивалась к байкам друзей про жуткий индустриальный город, где идут сернокислые дожди и растворяют на девушках капроновые чулки. И все-таки опыт клети и шахты я обрела, правда, в другом месте, на Кавказе, в Тырныаузе. Громадный короб, набитый людьми в касках, шатаясь и скрипя тросами, спустил нас в темноту, потом ржавая вагонетка повлекла в затхлые каменные коридоры, где освещаемые налобными фонариками стены сочились сыростью. Добывали здесь молибден и вольфрам, но какая, в сущности, разница. Никакого воздуха, никакого горизонта. И что делать птице в темноте и тесноте? сидеть, нахохлившись, в ожидании момента, когда с клетки снимут душную тряпицу и настежь распахнут дверцу. А может быть, в этом чужом перевернутом небе Саша работала просто ветром? Ветром, который приносит в штреки глоток кислорода? Тогда все эти чумазые и белозубые труженики недр должны были обожать ее с непомерной силой. Однако среди них, видимо, снова не встретился тот, кто требовался, — можно бы, конечно, нафантазировать череду любовных неудач, которые гнали нашу красавицу по свету, как овод корову Ио, но зачем умножать число сущностей сверх необходимости? Возможно, мои родители о чем-то таком ее и спрашивали, но мне тогда было без разницы. Я просто тоже хотела лететь как птица перелетная, пересекая магнитные линии и чувствуя кипение в крови.

кажется — может, все обстояло гораздо проще. Может, никакого кипения у нее и не было. Может, бывшей , сироте, ничего, кроме общежития, не светило, и она отправилась на заработки. Во всяком случае, вернувшись из Заполярья, Саша приобрела прелестную квартирку с эркером — в Петергофе, на той самой улице, что у парка с фонтанами. Однажды я навестила ее — она так и жила одна, но таинственно шепнула мне по телефону, что завела себе почти семейство. «Кошку? собаку?» — поинтересовалась я, но ответом мне было тихое «!» Я как бы увидела по телефону этот палец, прижатый к губам, и веселой синевы глаза. «Семейством» оказалась целая коллекция кактусов — круглых, плоских, колючих, пушистых, облепленных экзотическими цветами и детками. Все эти капельные леечки, горшочки, плошки, пинцеты, заполонившие дом, делали Сашу абсолютно счастливой. Сестры относились к новому увлечению неодобрительно: подросшие чада и не склонные к трезвости мужья делали их жизнь не чтобы простой, а Шурочкино легкомыслие как будто подчеркивало всю доставшуюся им унылую приземленность. Воробьихи — и ласточка. Однако же сам переезд они одобряли: все-таки не у черта на куличках, а поближе к родне. Когда-нибудь сгодилась и помочь — с чужими внуками, к примеру, посидеть, раз своих не завела. За эти годы Саша изменилась, но не сильно. Воздух вокруг нее все так же мерцал и колыхался. Встроенные в эркер полочки с кактусами заслоняли свет и немного скрадывали пространство, но в ней самой оставалось еще столько ветра и полета, что небольшим затемнением можно было пренебречь. Я обожала ее, мы ходили смотреть фонтаны, брызгались водой, одинаково хохотали как безумные, но в ней все-таки было этого больше — смеха, любви, жизни.

Теперь-то она никуда не уедет, думала я. Меня это отчасти огорчало, но и радовало: создал же себе человек настоящий дом, и даже колючие уродцы казались мне необыкновенно милыми. Не так уж она молода, вот уже морщинки возле глаз и седая прядь, и авантюризм, с которым ее мотало с севера на юг и с юга на север, казалось, притух, но шлейф от него все тянулся. И мне снова хотелось так же перемещаться в пространстве, безумствовать и жаждать, может быть, с такой же туманной перспективой когда-нибудь осесть в приятной географической точке и предаться любимым радостям, но уж точно не кактусам.

Следующее ее появление состоялось на нашем дачном участке, кочковатом и сыроватом, выделенном ветерану войны. «Шурик, без фанатизма! Да посиди ты!» — напрасно взывал отец, но сидеть она не могла — лопата в ее руках чуть ли не ревела от натуги, как бульдозер, и распаханная серая целина ложилась ровно, будто разматывался рулон грубой дерюги. «Я видывал, как она косит: что взмах, то готова копна!» — и тут феминист Некрасов оказывался как нельзя к месту. Красавицей она была, красавицей и осталась, высокой, порывистой и легконогой, несмотря на неприятно царапнувшую меня одежду — деревенскую кофту и башмаки вроде . И не в синем она теперь ходила, а в каком-то буром, коричневом, совершенно чужом для нее цвете. Александре тем временем шло уже к пятидесяти, и талия была не так тонка, и руки грубоваты, она уже не закладывала коронкой косы, просто причесывала гладко и схватывала сзади в пучок, и седины прибавилось, но в темно-синих глазах пылал тот же непонятный мне неистовый огонь. Теперь Саша была полна решимости