Русские - [226]

Чтобы власти не узнали о нашей встрече, ее устраивали с конспиративными предосторожностями. Тайные переговоры велись через Жореса Медведева, биолога-диссидента. Находясь в помещении, мы избегали даже намеков на эту тему, опасаясь подслушивающих устройств. Сам Медведев иногда пользовался условным шифром. Боб Кайзер из «Вашингтон пост», мой коллега в этом предприятии, однажды случайно услышал, как Медведев сообщил кому-то по телефону, что забыл свой портфель. Заметив, что портфель у Медведева при себе, Кайзер спросил: «Что все это значит?» Медведев объяснил, что это был условный сигнал, по которому встреча с Солженицыным назначалась на четверг 30 марта. В один из вечеров, когда Солженицына не было в Москве, нам в порядке предварительного ознакомления показали старый, окрашенный в желтоватый цвет многоэтажный жилой дом, где должна была состояться встреча. Чтобы подготовить вопросы в укромном месте, мы с Кайзером отправились на пустынный каток около стадиона им. Ленина. Шумиха вокруг высылки Солженицына в Цюрих так надоела иностранцам, что они забыли ужасную шаткость его положения в те годы — постоянный страх, что каждый новый акт неповиновения может снова привести его к медленному умиранию в Сибири, где после ареста из-за нескольких критических замечаний по адресу Сталина в письме к другу в годы войны он уже провел восемь лет и заболел раком. В те дни Солженицын находился почти в полной изоляции, практически ни с кем не встречаясь, не говоря уже о том, чтобы давать интервью. Поэтому столь сенсационным было его появление, величественно молчаливого, с непокрытой головой, на похоронах Александра Твардовского в декабре 1971 г. (Твардовский, этот либерально настроенный редактор «Нового мира», был тем человеком, который убедил Хрущева разрешить публикацию первой потрясающей повести Солженицына о сталинских лагерях «Один день Ивана Денисовича»). Еще раз публика была наэлектризована, когда увидела Солженицына в Московской консерватории в середине марта на концерте Мстислава Ростроповича, виолончелиста, который навлек на себя гнев Кремля, предоставив Солженицыну убежище на своей даче. Только что за границей был опубликован на русском языке «Август четырнадцатого», вызвавший много споров. И Солженицыну, настаивавшему на своем вызывающем решении частным образом устроить в Москве церемонию получения присужденной ему в 1970 г. Нобелевской премии по литературе, грозило новое столкновение с властями. Выехать же из страны для получения премии Солженицын не решался, опасаясь, что Москва не допустит его возвращения.

Согласно предварительной договоренности мы с Кайзером встретились 20 марта за несколько минут до полудня в продовольственном магазине, расположенном неподалеку от дома № 12 по улице Горького, который, однако, находился почему-то не на улице Горького, а стоял в глубине. Мы настороженно шли по переулку, как вдруг увидели у входа в нужный нам дом милиционера в форме. Мы замерли, словно два взломщика, пойманные за ограблением банковского сейфа. Наблюдения за домом еще можно было ожидать, но никак не милицейского поста у двери. За контакты даже с менее известными диссидентами наши корреспонденты подвергались допросу в КГБ или высылке из страны. А нам как-то не хотелось быть задержанными, даже еще не увидев Солженицына.

— Как они могли узнать? — спросил Кайзер шепотом.

— Не знаю, — ответил я уклончиво. — Может быть, они просто следят за Солженицыным, и этого он «привел» с дачи Ростроповича.

Мы прошли еще несколько шагов, затем решили повернуть назад и, обогнув здание с другой стороны, на всякий случай снова подойти к подъезду — а вдруг милиционер оказался там случайно. К счастью, когда мы вышли из прохода между домами, милиционер прошел дальше, а мимо двери ковыляла лишь какая-то бабушка. Мы проскользнули в подъезд, взлетели на половину лестничного пролета, нажали на кнопку звонка квартиры № 169 и стали ждать; казалось, ожидание длилось бесконечно. Солженицын сам подошел к двери, но приоткрыл ее лишь на несколько сантиметров и выглянул в щелку. Его темные проницательные глаза смотрели пристально, испытывающе. Я увидел его рыжеватую бороду и под ней — мягкий серый свитер. Он выглядел точно, как на тех нескольких фотографиях, которые я видел, но казался больше, выше. Не снимая цепочки, он слушал, как мы смущенно бормотали, что нас направил Медведев. Наконец, Солженицын быстро откинул цепочку и распахнул дверь, впуская нас, затем так же быстро закрыл и запер ее снова. Эта привычка к конспиративной осторожности так его и не покинула. Когда я встретился с ним почти через три года в Цюрихе, он все еще был настороже. Даже живя среди швейцарцев, он приделал специальный замок к садовой калитке и подозрительно относился к телефонным звонкам.

Когда мы вошли в квартиру, писатель сердечно приветствовал нас и познакомил с Натальей Светловой, темноволосой круглолицей женщиной-математиком, с большими добрыми глазами, которую он представил как свою жену. Она была моложе мужа примерно на 20 лет (ему тогда было 53 года, ей — 32). Эта старая, с высокими потолками, квартира принадлежала ее родителям. Официально Светлова и Солженицын еще не были женаты, потому что в суде устроили небывалую волокиту, всячески препятствуя его разводу с первой женой (в конце концов, развода удалось добиться), но уже тогда Солженицын и Наталья жили вместе. И было известно, что он пользуется ее советами, помощью в исследованиях и моральной поддержкой. Она в гораздо большей степени, чем Солженицын, отличалась мягкостью, привлекающей к ней людей, и одновременно той же, что и у него, внутренней резкостью и таким же презрением к советской системе. Я начал понимать это в те напряженные недели после изгнания Солженицына в 1974 г., когда Наталья оставалась в Москве, чтобы собрать его архив и в сохранности доставить все бумаги и сыновей в Швейцарию. По ночам семья собиралась на кухне, слушала передачи западных радиостанций, сообщавших о поездке Солженицына в Норвегию в сопровождении репортеров; Наталья и мальчики расспрашивали меня и других журналистов о Западе. Судьба семьи продолжала оставаться неясной, и Наталья жила в страшном напряжении, но не дрогнула. Она упорно боролась за каждый клочок бумаги, ценный для писателя, и отказывалась покинуть Россию, пока не было собрано все. Несомненно, эта женщина дала Солженицыну то, о чем он тосковал всю жизнь — чувство семьи. Его отец умер еще до его рождения, а от первого брака у него не было детей. Сейчас дети, продолжатели его рода, были для него таким же источником силы, как и литературная работа. Когда мне удалось дозвониться из Москвы в дом Генриха Белля в Западной Германии сразу по прибытии туда Солженицына после его мучительной высылки, первый его вопрос был: «Вы видели сегодня мою семью? Сколько часов назад? Как они?» Он взял с меня обещание передать Наталье и детям, что он цел и невредим, и когда я это сделал, Наталья сказала, что теперь, впервые со времени его ареста, она, наконец, верит, что он жив, что его не расстреляли и не отправили снова в Сибирь. Ко времени нашей первой встречи в 1972 г. у них уже был один сын, Ермолай, белокурый 15-месячный топотун, который, играя на полу, лепетал что-то родителям на им одним понятном языке. Солженицын ужасно гордился сыном.