Русские - [227]

Непринужденность первых нескольких минут визита успокоила меня, опасавшегося, что этот живой классик русской литературы приведет меня в состояние благоговейного страха. Солженицын вел себя сердечно, обаятельно и оказался более энергичным, чем я ожидал: он то и дело вскакивал со стула, со спортивной легкостью ходил по комнате. Его невероятная энергия казалась почти осязаемой. Для человека, так много выстрадавшего, он выглядел хорошо, но его лицо под внешним румянцем было отмечено неизгладимыми следами пережитого: лагеря и болезни. Оно напоминало мне поверхность старого стола, на котором сквозь слой лака проступают царапины, трещины и щербины. Когда он улыбался, были заметны металлические зубы. Темное пятно от табака на указательном пальце выдавало заядлого курильщика.

Однако очарование легкой непринужденности длилось лишь до тех пор, пока мы обменивались малозначительными фразами первых минут знакомства, сидя в уютной комнате, стены которой были уставлены попками с книгами, а на письменном столе лежало несколько стопок бумаг и магнитофон «Сони». Но едва перейдя к цели визита, мы столкнулись с природной властностью этого человека (я до сих пор слышу его возбужденный и резкий голос, вызывающий меня по телефону в один из напряженных дней, предшествовавших его аресту и изгнанию: «Это Солженицын. Мне нужно кое-что с вами обсудить». Это было сказано таким тоном, каким мог бы приказать император: «Немедленно явитесь во дворец»). Он заявил мне и Кайзеру в тот первый день, что, к сожалению, ему пришлось изменить день нашего визита, и он не успел получить наши вопросы в письменной форме, как это намечалось. Медведев сообщил ему, в чем состояли интересующие нас проблемы, и, чтобы ускорить дело, он подготовил некоторый материал. «Заявление? — подумал я скептически. — Все эти передряги, а в результате, все закончится заранее подготовленным заявлением?» Но это было не заявление. Он вручил каждому из нас толстую пачку исписанных листов, лежавших на письменном столе, с заголовком «Интервью с Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост». И это действительно было готовое интервью — полностью, вопросы и ответы — все, составленное Солженицыным. Я был ошеломлен. «Какая насмешка, — подумал я. — Так это делается в «Правде», а тут — Солженицын, вся жизнь которого наполнена яростной борьбой с цензурой, человек, который в духе великих традиций Пушкина и Достоевского отважился заявить о независимости писателя. И этот человек составляет придуманное им интервью. Что он — так слеп или так тщеславен?» Я подумывал о том, чтобы уйти.

«Это возмутительно, — пробормотал я, обращаясь к Кайзеру. — Мы не можем этого принять». Кайзер оказался практичнее меня. «Давай сначала прочтем это», — предложил он. Именно этого хотел и Солженицын. И я стал читать. Интервью начиналось, как обычные бесцветные советские беседы такого рода: «Александр Исаевич, над чем вы сейчас работаете?» Мы, в конце концов, тоже подошли бы к этому, но начать нам хотелось с более широких тем, касающихся вообще судеб писателей в России — от Пушкина до самого Солженицына: является ли гнет цензуры, изгнание и опала неизбежной судьбой русских писателей независимо от характера режима; чем закончилось оживление и подъем в культурной жизни времен хрущевской оттепели; какие еще русские писатели занимаются тайным сочинительством, как делал когда-то он, и какие их произведения могут внезапно обрушиться на нас в ближайшие годы. Я передал ему наши вопросы и настойчиво просил заняться ими, пока мы читаем его интервью. Он вышел, оставив нас одних с Натальей, что оказалось очень кстати: Солженицын пишет насыщенным, сложным языком, трудным даже для самого лучшего переводчика, потому что писатель старательно избегает множества вошедших в современный русский язык слов из немецкого, французского или английского языков. В этом использовании чистейшего русского языка — одно из проявлений русофильства Солженицына. И мы оба, живя в стране менее полугода, должны были приложить немалые усилия, чтобы хотя бы просмотреть, не говоря уже о том, чтобы внимательно прочесть, 25 страниц его тяжелой архаичной прозы. Наталья оказала нам неоценимую помощь, переводя солженицынские фразы на более простой русский язык, который мы были в состоянии понять. Все это отнимало массу времени. Солженицын то и дело заглядывал в комнату, удивляясь нашей черепашьей скорости и подбадривая нас. По прошествии примерно часа, когда Наталья вышла, чтобы принести для нас кувшин ягодного сока и домашний фруктовый пирог, я снова высказал Кайзеру свое возмущение всей этой навязанной нам искусственной процедурой. «Но он этого не понимает, — заметил Боб. — Это его первое интервью за много лет — за 9 лет, как он сам говорит. Может быть, он, правда, не понимает». Во всем происходящем была действительно жестокая ирония, но из ситуации, в которую мы попали, становилось ясно, как сильно повлияла на Солженицына советская действительность, как близоруки советские диссиденты, так же неосведомленные в западных обычаях и так же неподготовленные к издержкам демократии, к дотошным вопросам западных корреспондентов, как и сами советские власти. Вот перед нами Солженицын, бескомпромиссный враг советской системы; и он пользуется советскими методами, потому что они единственные, с которыми он знаком. Однако содержание написанного им интервью было совсем не советским; это была горькая повесть о его писательских мытарствах — о том, как ему запрещали пользоваться государственными архивами; как старики, помнившие Первую мировую войну, прятались от него, боясь разговаривать; как ему не разрешали нанять литературного секретаря для помощи в исследовательской работе и ему приходилось пользоваться случайной добровольной помощью; как проверяли его почту, устанавливали подслушивающие устройства повсюду, где он жил; следили, «как за государственными преступниками», за всеми его друзьями, а его жену Наталью незаконно уволили с работы, когда директор института узнал об ее отношениях с Солженицыным. «Они решили удушить меня в 1965 г., — писал он. — Вы, иностранцы, не можете и вообразить моего положения. Я живу в своей стране. Я пишу роман о России. Но мне так же трудно собрать материал, как если бы я писал о Полинезии… Вокруг моей семьи была создана какая-то запретная зараженная зона… Целью является убрать меня из жизни или из страны, обречь меня на смерть под забором или сослать в Сибирь либо заставить раствориться в чужом тумане». Страницы, которые мы читали, были полны тех захватывающих подробностей об унизительных сторонах советской жизни, которые сделали романы Солженицына знаменитыми во всем мире. Затем на многих страницах излагались запутанные доводы относительно социального происхождения писателя — сведения о его дедах и о смерти отца, — приводя которые Солженицын гневно опровергал клеветнические утверждения советской прессы о том, что он происходит из богатой семьи, а его отец — офицер царской армии — покончил жизнь самоубийством. Особенно сильно задело писателя то, что западно-германский еженедельник «Штерн» тоже перепечатал этот материал, в чем Солженицын почувствовал руку КГБ. В те дни он ожидал очередных нападок в советской печати и решил дать отповедь клеветникам до появления новых обвинений. Вот тут-то мы и столкнулись лицом к лицу с Солженицыным, великим борцом, заклейменным советской прессой за то, что на Западе так часто использовали его критику советского общества, и считающим само собой разумеющимся, что западная пресса находится в его распоряжении. Он полагал, что если ему приходится быть своим собственным адвокатом, Запад предоставит ему пристрастных, настроенных в его пользу свидетелей защиты и присяжных заседателей. Он был одержим тактическими планами борьбы с теми, кто намеревался скомпрометировать и уничтожить его. Я был изумлен: он не только требовал, чтобы «интервью» было напечатано полностью, но и незамедлительно — за несколько дней до намеченной им церемонии получения Нобелевской премии, хотя это наверняка послужило бы предлогом для советских властей не выдать визы представителю Шведской Академии, который должен был привезти Солженицыну эту премию. Возможно, некий комплекс мученичества побуждал его рисковать именно тем, к чему он особенно сильно стремился. Может быть, он полагал, что власти в любом случае помешают проведению церемонии, или, следуя своему воинственному нраву, хотел бросить вызов властям, так как сказал, что собирается пригласить на свою церемонию министра культуры и двух советских журналистов. А может быть, какая-то глубоко укоренившаяся самоуверенность заставляла его надеяться, что ему удастся беспрепятственно опубликовать интервью, а затем все же устроить празднование по случаю получения Нобелевской премии, потому что он и нас пригласил на эту небольшую частную церемонию, которой так и не суждено было состояться.