Русские - [172]

Наблюдается парадокс: несмотря на то, что русские уверены в моральном превосходстве своей нации, большая часть трескучего хвастовства советской прессы о том, что Советскому Союзу принадлежат самые первые, самые грандиозные и самые лучшие свершения во всех мыслимых областях, направлена, по-видимому, на компенсацию глубоко укоренившегося чувства национальной неполноценности по сравнению с Западом в области науки, техники и экономики и в современных практических достижениях. Это Сталин сделал фетишем безмерно раздуваемое превосходство русских во всех областях, несмотря на то, что сам же откровенно говорил об отставании России и о стремлении это отставание преодолеть. В его время шовинистическое преувеличение русских достижений доходило до смешного; в энциклопедиях писали, что радио изобрел Александр Попов, а не Маркони, что честь изобретения электрической лампочки принадлежит не Томасу Эдисону, а Александру Лодыгину, что Иван Ползунов построил первый паровоз на 21 год раньше, чем Джемс Уатт, а Александр Можайский, запустив в небеса свой первый самолет, оставил далеко позади братьев Райт. После смерти Сталина такая официальная политика провозглашения приоритета России во всех областях несколько пошла на убыль. Но традиция осталась и до сегодняшнего дня, о чем свидетельствуют многие публикации. Горожане — представители интеллигентных профессий, с их снобистским предпочтением всего западного, нередко подшучивают над таким вопиющим шовинизмом и саркастически острят: «Россия — родина слонов». Но во всех слоях советского общества весьма живуче сильное, традиционно русское убеждение, что «наше — лучше». Эта фраза часто проскальзывает в разговорах, и нередко без особой надобности. Как-то вечером, поднимаясь в лифте гостиницы «Интурист» на большой международный прием, я слышал разговор двух женщин средних лет, восхищавшихся вечерними туалетами некоторых молодых советских женщин, приехавших на этот прием. Хотя одеты они были не так элегантно, как некоторые иностранные гостьи, поднимавшиеся в том же лифте, эти две женщины, преисполненные гордости, раскудахтались: «Разве наши девушки — не прелесть?» — с умилением проговорила одна. «Конечно, наши лучше всех», — откликнулась ее собеседница стереотипной фразой. О том, насколько автоматически высказывают консервативно мыслящие официальные лица и рядовые граждане эту мысль — идет ли речь о девочках, о плотинах, о завоеваниях космоса, о тракторах или о хоккейных командах, — свидетельствует успех анекдота, рассказываемого более космополитически настроенными молодыми людьми, о партийном деятеле, жена которого обнаружила, что у мужа есть любовница-балерина. Жена настояла на том, чтобы пойти в Большой театр и посмотреть на свою соперницу. Только успели они усесться в ложе вместе с другими высокопоставленными лицами, как занавес поднялся и на сцену выпорхнула изящная девушка-лебедь. Жена подтолкнула мужа и спросила: «Это она?» «Нет, — ответил он, — это любовница Петрова». «Хорошо, — сказала жена, — а то у нее слишком тонкие ноги». Немного погодя жена указала на другую украшенную перьями балерину и обратила к мужу вопрошающий взгляд. «Нет, — ответил муж, — это любовница Иванова». «Хорошо, — сказала жена, — у нее некрасивое лицо». Наконец, муж указал на балерину, стоявшую в глубине сцены. Жена оглядела молодую танцовщицу и с самодовольной улыбкой откинулась в кресле, успокоенно воскликнув: «Наша — лучше».

Это национальное самоуважение независимо от обстоятельств усиливается чувством викторианской гордости за мощь и достижения Советского Союза. Володя, молодой человек, делающий партийную карьеру, выразил это в форме шовинистического высокомерия по отношению к немцам и другим нациям, зависящим от советского газа и нефти. Мой друг, английский дипломат, часто бывавший в Восточной Германии и время от времени беседовавший там с русскими солдатами, пришел к выводу, что они завидуют уровню жизни немцев, но тем не менее чувствуют свое превосходство над ними, словно ощущение себя частицей мощи Москвы компенсирует все. Лишь ничтожная горстка инакомыслящих вышла на Красную площадь с протестом против советского вторжения в Чехословакию. Они были арестованы раньше, чем сумели развернуть свои транспаранты. Намеки на неодобрение советской политики со стороны некоторых занимающих хорошее положение представителей интеллигентных профессий содержатся в повести Натальи Баранской «Неделя как неделя», героиня которой предлагает мужу обсуждать такие серьезные проблемы, как «Вьетнам и Чехословакия». Прозорливые интеллигентные советские читатели поняли это как ловко замаскированную попытку диссидента поставить знак равенства между вторжением СССР в Чехословакию и Америки — во Вьетнам. Но на основном фоне безразличия народных масс к вторжению в Чехословакию наблюдалась и явная гордость многих за то, что Советский Союз продемонстрировал свою мощь (подобно тому, как в XIX веке англичане гордились способностью Англии сохранять свое положение империи), потому что сила — это один из атрибутов сверхдержавы. Один мой знакомый русский писатель отдыхал в Сочи в августе 1968 г., когда о советском вторжении в Чехословакию советские граждане начали узнавать из передач западных радиостанций. «Вокруг меня люди были счастливы тем, что произошло, — вспоминал он. — «Наконец-то, — говорили они, — наши войска вошли в Чехословакию. Давно пора было. Теперь надо идти дальше и проделать то же самое в Румынии». Эти люди были рады, что Россия применила свою силу, к которой они относятся с большим уважением. Им нравится, когда Россия демонстрирует мощь». Геннадий, совхозный бухгалтер, говорил, что тоже ощущали руководители и рабочие его совхоза: «Они поверили гигантской и грубой лжи, будто Советский Союз вошел в Чехословакию, чтобы защитить тамошний народ, — сказал он. — Для них это (интервенция) — еще одна причина гордиться своей нацией». Другой мой приятель, молодой научный работник, философствовавший по поводу националистического пыла, вспоминал, как он лежал в больнице в одной палате с шофером, который в период вторжения в Чехословакию был водителем танка, прошедшего по Праге. У моего приятеля сложилось мнение, что шофер этот был в общем-то славный парень, но в своем патриотизме был так же слеп и жесток, как американские солдаты в Малайзии. Шофер рассказывал научному работнику, как он и его товарищи убивали чехов и словаков за малейшее проявление того, что им казалось сопротивлением. Стоило местному жителю появиться на крыше дома и показаться подозрительным экипажу танка, «мы наводили на дом пушку и сносили крышу», — рассказывал шофер. Научный работник, в душе не одобрявший интервенцию, высказал несколько неодобрительных замечаний по поводу бессмысленных убийств, но шофер, охваченный своим