Ручьи весенние - [113]

И вот Андрей вновь в угодьях «Костанжогло».

Он ехал обширными пойменными лугами, скошенными и убранными так чисто, со скирдами, так хорошо заметенными, огороженными и окопанными, что уже по одному этому можно было судить о заботливой хозяйской руке.

«И МТС одна и машины те же, а другой руководитель, и вот результат», — думал Андрей.

Дул северо-западный ветер; по небу плыли белые и черные тучи. Холодом веяло от них. Под тучами, испестрив небо, с тревожным криком шли косяки отлетной птицы. Обгоняя всех, со свистом неслись чирки, расчерчивая горизонт четким пунктиром; выше их широким рассыпным строем шла зажиревшая кряква. Сухой треск крыльев и немолчное кряканье еле улавливались с земли. Длинными, как распущенные по небу плетеные вожжи, изгибающимися клиньями валила казара, а вверху, под самыми тучами, словно серебряные слитки, с нежными перезвонами вымахивали табуны лебедей. Андрей остановил коня у перелеска и смотрел на переполненное движением живое небо. Ехавший в луга на незаседланной кобыле в охлюпку русоволосый парень, поравнявшись с Андреем, сказал:

— Мяса-то, мяса-то летит, батюшки! Навести бы орудию и хряснуть сразу по всем, вот бы наварил каши!

Андрей с удивлением посмотрел на парня и ничего не сказал. Взволнованную величавым потоком отлетной птицы охотничью его душу ранили слова парня. Очарование пропало. С тоской Андрей взглянул на оголенные плечи рощи. С вершины тополя сорвался дряблый, отживший лист и тихо упал: вернулся в землю.

Агроном тронул коня. «Лебедь пошел, а уж лебеди, как говорит дед, всегда на крыльях зиму несут. Теперь нельзя терять ни часа…» И им снова завладели привычные мысли о спасении урожая, о покончивших с уборкой колхозах и бригадах, о хозяйственном Лойко. Вспомнил, как целинник Аристарх Златников, приехавший на Алтай с одного из крупнейших московских заводов, где он был руководителем хора самодеятельности, заявил Андрею, что возвращается в Москву. Этого высокого, узкоплечего, с бледным лицом, длинноволосого парня, всегда кутавшего в шарф длинную шею, Андрей раза два или три видел прежде в колхозе «Путь Ленина».

— Хватит! — сказал Златников трагическим тоном. — Отдал дань романтической глупости, наломал спину на току под кулями. Ни обещанных клубов, ни художественной самодеятельности…

Андрей пробовал урезонить его: «Клуб начали строить, построим и самодеятельность организуем…»

Но Златников и слушать не стал. Андрей понял: толку из него не будет.

— Уезжайте — хлюпики на целине не нужны. Здесь место только сильным! — разгорячился Андрей.

Златников стал оправдываться:

— Я не тракторист, не комбайнер, не агроном, которым все равно где работать. Наконец, я и не бездарная, неуклюжая девчонка, энтузиазмом мечтающая поймать себе жениха, как ваша пресловутая Грунька Воронина…

Андрей физически страдал, слушая этого прощелыгу. А когда тот оскорбительно заговорил о Груне, не выдержал и закричал:

— Убирайся, мерзавец, или я тебе бока намну!

«Конечно, было глупо так горячиться, — думал Андрей. — Ужасно глупо! Главный агроном, секретарь комсомольского комитета и — истерика! Стыд! Разве Уточкин унизился бы до такой горячности? Ни за что!»

Андрей ехал шагом. Ему не хотелось спешить: уж больно хорошо думалось в этот пасмурный день в угодьях колхоза-миллионера о будущем тех колхозов, которые пока еще были бедными.

Все радовало его здесь: и широкая равнина и укатанная после дождей до глянца дорога с телефонными столбами, убегающими к горизонту. «Святая истина: о колхозе можно судить по подъездным путям к нему…»

Колхоз «Знамя коммунизма» показался издалека. Только Андрей поднялся на увал, и перед ним открылось большое село Отрадное со знаменитыми на весь район березовыми рощами и светлыми рыбными прудами.

Андрей знал, что у Лойко и фруктовый сад, и пасека, и птицеферма, и пилорама, и маслобойный и кирпичный заводы. Скотоводческие фермы, выметнувшиеся на окраину села, обозначились силосными башнями и скирдами уже свезенного на зиму сена.

Направо и налево от тракта шло жнивье. Густое, колкое, такое ровное и чистое, что самый придирчивый глаз не мог бы обнаружить ни оставленных комбайнами на заворотах кулижин, ни неубранных копен соломы, ни зияющих плешин от весенних просевов — всего того, что давно стало во многих колхозах признаком безрукости, бесхозяйственности, на которую все махнули рукой: «Где пьют, там и льют», «Лес рубят — щепки летят».

Размышления Андрея были прерваны донесшимся откуда-то с полей многоголосым гоготаньем. Приподнявшись на стременах, в полукилометре, на сухом золотистом жнивнике, Андрей увидел дымчатое стадо гусей. «На кормежку опустились», — подумал было он, но в ту же минуту в центре стада разглядел женщину с хворостиной. «Колхозные! С птицефермы, по жнивью пасут…»

Ближе к дороге, на бровке неглубокого оврага, тоже на жнивье, паслись куры. Точно хлопья снега, они усыпали большое пространство поля. «И куры на жнивнике! Да как же они доставляют их сюда с фермы? Неужто гоном?»

Андрей решительно направил коня к оврагу.

Нет, право, этот пасмурный холодный день выдался на редкость радостным!

…Из просторного домика на колесах, покрытого легкой дранкой, выпрыгнул заведующий птицефермой Ксенофонт Дмитриевич Дроздов. Высокий, тонкий, лет тридцати пяти, с быстрыми черными глазами, с удлиненным лицом, он был удивительно подвижным. Казалось, Дроздов не мог и секунды оставаться в спокойном состоянии. Зоркие глаза его одновременно и наблюдали за пасущимися по жнивью курами и за воздухом (нет ли там ястреба?) и рассматривали Андрея, а ловкие загорелые руки все время обстругивали ножом какую-то дощечку. Он и наблюдал, и работал, и говорил в одно и то же время.