Рождественский подарок Дика Свиста - [5]

Двое из оставшихся бродяг, Очкарик и Том Индиана, лениво прислонившись к штабелю досок, поглядывали на Дика Свиста с явной враждебностью. Бостон же, видя, что несостоявшийся новобранец намерен сидеть смирно, несколько ослабил свою бдительность.

Дик Свист внезапно вскочил на ноги и начал не спеша прохаживаться по пустырю, стараясь, однако, не выходить за пределы отведенной ему территории.

— С чего ты взял, что этот тип, плантатор, держит мошну в доме? — спросил он, останавливаясь перед Бостоном.

— В этом деле я руководствуюсь фактами, — ответил Бостон. — Я уже сказал, что сегодня он съездил в Нью-Орлеан и привез их. А ты вроде передумал? Хочешь войти в долю?

— Да нет, так просто спрашиваю. А лошади у босса какие?

— Пара серых.

— Пролетка открытая?

— Угу.

— И женщины с ним?

— Жена и девчонка. Слушай, ты для какой газеты собираешь светскую хронику?

— Просто так треплюсь, от нечего делать. Они вроде сегодня вечером мимо меня проехали. А больше ничего.

Продолжая свой укороченный променад у костра, Дик сунул руки в карманы и нащупал в одном из них шелковый чулок, поднятый на дороге.

— Ах ты, паршивка маленькая! — пробормотал он с усмешкой.

Прохаживаясь взад и вперед, он видел в просвете между деревьями дом плантатора, находившийся всего лишь в каких-нибудь семидесяти пяти ярдах отсюда. Дом был обращен к нему большими ярко освещенными окнами: лившийся через них поток мягкого света освещал широкую веранду и часть лужайки внизу.

— Ты что сказал? — резко спросил Бостон.

— Да ничего такого, — ответил Дик, продолжая свою неспешную прогулку и задумчиво подкидывая ногой маленький камешек, валявшийся на земле.

— Надо же! — вполголоса бормотал бродяга из породы певчих. — До чего бедовая малявочка! Ишь, баловница! Ишь, бестия! Ну что вы на это скажете! Ласково так пропищала: «Веселого ро-жде-ства!»

Обед, с опозданием на два часа, был сервирован в обеденной зале плантации Бельмид.

Зала и все ее убранство свидетельствовали о том, что старые устои здесь были не только данью памяти, но продолжали жить в повседневном быту. Столовая посуда была очень богатая, но ее почтенный возраст и старомодный вид избавляли ее от налета кричащей помпезности. В уголках висевших на стенах портретов значились имена, будившие интерес. Яства на столе вызывали блеск в глазах гурманов. Прислуга была проворна, молчалива, предупредительна, как в те времена, когда лакеи являлись такой же принадлежностью стола, как и стоявшие на нем приборы. Имена, которыми семейство плантатора и гости называли друг друга, были запечатлены в исторических анналах двух наций. Их обращение и разговор отличались самой трудной формой непринужденности — той, которая не допускает фамильярности. Сам плантатор был, казалось, тем генератором, от которого шел заряд веселья и остроумия. Сидевшим за столом молодым людям нелегко было отвечать на залпы его шуток и дружелюбных насмешек. Правда, молодежь неоднократно пыталась парировать его остроты в надежде заслужить одобрение очаровательных соседок; но даже когда их стрелы попадали в цель, ответные реплики хозяина, вызывавшие громовой хохот, сводили %на нет их кажущуюся победу. Во главе стола, спокойная, величавая, царила хозяйка дома, умевшая вовремя подарить улыбку, сказать нужное слово, бросить одобрительный взгляд.

Беседа за столом, поначалу отрывочная и бессвязная, перескакивавшая с предмета на предмет, в конце концов коснулась бродяг, которые в последнее время наводнили местность и досаждали всем плантаторам на много миль вокруг. Хозяин воспользовался случаем и обрушил огонь добродушной насмешки на жену, обвиняя ее в том, что она покровительствует этой чуме.

— Каждую зиму они разбредаются вдоль реки, — сказал плантатор. — Они наводняют Нью-Орлеан, а избыток достается нам, и это, как правило, далеко не лучшая их часть. И вот, несколько дней назад, мадам Орлеан обнаружила, что она не может выйти за покупками, без того чтобы не обтрепать подол своих юбок о целые полчища оборванцев, загорающих на насыпи. Она приказывает полиции: «Арестуйте их всех!» Полиция хватает десяток-другой, а остальные три-четыре тысячи разбредаются по всей дамбе. И вот эта миссис, — продолжал он, трагическим жестом нацелив нож в сторону хозяйки дома, — еще подкармливает их. Работать они не желают. Они оскорбляют моих надсмотрщиков, заводят дружбу с моими собаками, а вы, мадам, у меня на глазах выносите им еду и еще отчитываете меня, когда я пытаюсь вмешаться. Ну-ка скажите нам, скольких из них вы сегодня таким образом поощрили на дальнейшее безделье и воровство?

— Шестерых, по-моему, — ответила хозяйка с виноватой улыбкой. — Но ты же знаешь, что двое из них искали работу. Они сами тебе об этом говорили.

Снова зазвучал обезоруживающий смех хозяина.

— Да, только они, видите ли, искали работу по своей специальности. Один из них представился как мастер по изготовлению искусственных цветов, а другой назвался стеклодувом. О, конечно! Работу они искали! Да они и пальцем не шевельнули бы ради настоящей работы!

— А другой, — продолжала мягкосердечная хозяйка, — говорил прекрасным культурным языком. Для человека его класса это просто удивительно. И у него есть часы. И он жил в Бостоне. Не верю, что все они уж такие скверные. Мне всегда казалось, что они просто отстали в развитии. Я смотрю на них как на взрослых детей, у которых разум остался детским, несмотря на усы и бороды. Сегодня вечером, возвращаясь домой, мы проехали мимо одного из них. Лицо у него было такое славное, наивное. Он насвистывал интермеццо из «Сельской чести» и, казалось, вдохнул в мелодию душу самого Масканьи.