Рождественский подарок Дика Свиста - [2]

— Вот так будет верно. Кстати, будь рад, что встретиль меня сейчас. Часом позже я должен биль би посадить тебя в клетка вместе с другие пташки.

У нас приказ — арестовать всех бродяг после восход солнца.

— Что?

— Всех бродяг, говорю, арестовать. Тридцать дней кутузки или пятнадцать доллар штраф.

— Точно? Или, может, разыгрываешь меня?

— Ти слюшай, что говорят. Я сказал тебе, потому что ти не такой скверний, как другие, и еще потому, что ти умеешь свистать «Der Freischütz» [3] люче меня самого. Не натыкайся больше на полисмен. Иди из города на время. Пока!

Итак, мадам Орлеан надоело наконец это шумное и хвастливое племя бродяг, которое каждый год является сюда, чтобы угнездиться под ее милосердным крылом.

После того как громадный полисмен удалился, Дик Свист постоял несколько минут в нерешительности, чувствуя естественное раздражение жильца-неплательщика, которому предложили освободить квартиру. В его воображении уже рисовался день восхитительной праздности. Он мечтал о том, как они с дружком будут слоняться по пристани, подбирая бананы и кокосовые орехи, валяющиеся повсюду после разгрузки фруктовых пароходов, затем угостятся у стойки с бесплатной закуской в каком-нибудь баре, хозяин которого окажется достаточно ленивым или великодушным и не прогонит их; после этого покурят в одном из маленьких цветущих скверов и вздремнут где-нибудь в тенистом уголке пристани. Но он получил строгий приказ испариться и знал, что его надо выполнять. И вот, бдительным оком следя за тем, не блеснут ли где-нибудь медные пуговицы, Дик начал отступление в сельскую местность. Несколько дней на лоне природы не обязательно грозили неприятностями; за исключением легких уколов мороза, никаких бед от этого не предвиделось.

Тем не менее, проходя по старому французскому рынку, Дик Свист чувствовал себя несколько не в своей тарелке. Безопасности ради он все еще являл миру образ добропорядочного мастерового, спешащего на работу. Но хозяин ларька, провести которого было трудно, окликнул его так, как обычно называли разновидность этой породы, и «Джек», застигнутый врасплох, остановился и обернулся. Торговец, размякший от сознания собственной проницательности, дал ему колбасы и полбуханки хлеба, так что проблема завтрака была для него решена.

Когда улицы, в силу особенностей рельефа, стали уводить в сторону от реки, изгнанник взобрался на дамбу и пошел верхом, по утоптанной тропинке. Жители предместий оглядывали его с холодной подозрительностью. В этом сказывался суровый дух бессердечного муниципального эдикта. Дик с сожалением вспоминал о — чувстве уединения и безопасности, которое всегда охватывало его в многолюдстве больших городов.

Пройдя около шести миль, он очутился в Шальметте, и здесь перед ним замаячила угроза в виде большого и непонятного строительства. Возводился новый порт и строился док. Лопаты, тачки, кирки тянулись к нему со всех сторон, как ядовитые змеи. Важный десятник устремился к нему, оглядывая его мускулы опытным взглядом вербовщика рекрутов. Вокруг него копошились люди с черной и коричневой кожей.

Дик в страхе бежал.

К полудню он достиг царства плантаций. Обширные, безмолвные, унылые поля тянулись по берегам могучей реки. Поля сахарного тростника не имели ни конца ни края, и границы их терялись у горизонта. Сезон резки тростника был в разгаре, и резчики трудились не разгибая спины. За ними следом двигались повозки, мрачно скрипя. Погонщики-негры понукали мулов добродушной и звучной руганью. Темно-зеленые рощи в синеватой дали указывали место, где располагались усадьбы плантаторов. Высокие трубы сахарных заводов видны были за много миль, точно маяки в море.

Непогрешимый нюх Дика Свиста вдруг уловил запах жареной рыбы. Точно пойнтер, учуявший перепела, он устремился вниз по склону дамбы и сразу же наткнулся на палатку легковерного старого рыболова, которого он расположил к себе песнями и побасенками, в результате чего пообедал, как настоящий адмирал. Затем, как истый философ, он скоротал три самых тягостных часа дня во сне под деревьями.

Когда, проснувшись, он продолжил свой «исход», в расслабляющую дневную жару начала проникать искорка холода, и как только эта предвестница морозной ночи дошла до сознания сэра Перегрина[4], он ускорил шаг и начал подумывать о приюте на ночь. Теперь он шел по дороге, тянувшейся у основания дамбы и следовавшей за всеми ее изгибами. Куда она вела, он не знал. Кусты и густая трава подступали к самой колесной колее, и из зарослей, злобно и пронзительно звеня, роем вылетала мошкара, этот бич низких и топких местностей. По мере приближения вечера воздух становился все холоднее, а гудение москитов — все раздраженнее и назойливее, заглушая все другие звуки. Справа на горизонте Дик видел движущийся зеленый луч света, а вместе с ним, точно на экране волшебного фонаря, двигались мачты и трубы приближающегося большого парохода. Слева от дороги тянулись таинственные болота, откуда неслись странные гортанные крики и приглушенное карканье. Бродяга начал насвистывать веселую мелодию, чтобы нейтрализовать эти пугающие воздействия, и, наверное, никогда прежде, с тех пор как сам Пан наигрывал на свирели