Дик Свист отодвигал дверь товарного вагона медленно и осторожно, потому что параграф 5716 муниципального постановления разрешал (быть может, не вполне конституционно) арест по одному лишь подозрению. Это постановление было ему хорошо известно, и потому, прежде чем вылезть из вагона, он обозревал местность с придирчивостью опытного генерала.
Он не заметил никаких перемен со времени своего последнего визита в этот большой, милосердный, многотерпеливый город Юга, который был раем для всех бродяг, стекавшихся сюда в холодные месяцы. Речная пристань, где стоял его вагон, была завалена кипами товарных грузов. Ветер доносил хорошо знакомый тошнотворный запах перепрелого брезента, покрывавшего тюки и бочки. Мутная река с маслянистым всплеском билась о борта грузовых судов. Далеко в нижнем ее течении, у Шальметта, Дик мог видеть широкую излучину, очерченную рядом электрических огней. На том берегу Алжир[1] чернел продолговатым, неправильной формы пятном, которое становилось темнее по мере того, как разгоралась заря у горизонта. Один или два трудолюбивых буксира, приближаясь к отплывающим на рассвете судам, издавали короткие оглушительные гудки, которые казались сигналом к рождению нового дня. Итальянские люггеры[2] с грузом крабов и ранних овощей подползли поближе к месту выгрузки. Все явственнее и ощутимее становился глухой шум тележных колес и машин, напоминающий гул подземных толчков. А паромы, эти жалкие подобия судов, угрюмо засновали взад и вперед, выполняя свои утренние лакейские обязанности.
Рыжая голова Дика Свиста внезапно снова скрылась в глубине вагона. Зрелище, величественное и внушительное, явилось его взору и ослепило его. Из-за груды мешков с рисом вышел великолепный громадный полисмен. Он остановился ярдах в двадцати от вагона. Волшебное действо рождения нового дня, разыгрывающееся в эти минуты над Алжиром, привлекло лестное внимание этого несравненного стража порядка. Некоторое время он с холодным достоинством наблюдал за слабо разгоравшимися красками зари, а затем повернулся к ним широкой спиной, словно убедившись, что вмешательства властей не требуется и восход солнца может продолжаться беспрепятственно. Отвернувшись к мешкам с рисом, он вытащил из кармана плоскую флягу, поднес ее к губам и запрокинул голову, созерцая небосвод.
Дик Свист, профессиональный бродяга, знал этого полицейского и даже был с ним, можно сказать, на дружеской ноге. Они несколько раз встречались прежде по вечерам на пристани, потому что полисмен, большой любитель музыки, был очарован артистическим свистом этого оборванца. И все же при сложившихся обстоятельствах Дику не хотелось возобновлять это знакомство. Одно дело, если вы встречаетесь с полисменом на пустынной пристани и насвистываете с ним на пару оперные арии, а другое дело, если он застукает вас, когда вы будете вылезать из товарного вагона. Так что Дик предпочел переждать; ведь даже нью-орлеанские полицейские должны когда-нибудь сдвинуться с места — таков неумолимый закон природы. И вот наконец Большой Фриц величественно скрылся за товарными составами.
Дик Свист выждал достаточное, по его мнению, время, а затем бесшумно соскочил на землю. Придав себе, насколько это было в его силах, вид честного труженика, направляющегося на работу, он двинулся по переплетению путей. Он намеревался пройти через тихую Жиро-стрит в сквер Лафайет, где согласно уговору на одной из скамеек его должен был поджидать дружок по прозвищу Ловкач. Этот предприимчивый пилигрим прибыл в город днем раньше Дика в вагоне для скота, соблазнившем его плохо пригнанной доской. Пробираясь среди огромных, отдающих затхлой плесенью пакгаузов, где еще гнездился ночной мрак, Дик Свист дал волю привычке, доставившей ему его прозвище. Его свист, приглушенный, но звонкий и чистый, как соловьиная трель, отдавался среди мрачных холодных громад из кирпича словно звон дождевых капель, падающих в тихую заводь. Он насвистывал какую-то арию, но ее мелодия тонула в причудливом водовороте импровизации. Вы могли слышать журчанье горных ручьев, шорох зеленых камышей над холодной лагуной, свист сонных птиц.
Завернув за угол, свистун наткнулся на гору из медных пуговиц и синего сукна.
— Вот как! — холодно констатировала гора. — Ти уше здесь! А ведь холода наступят только через тве нетель. И ти позабиль, как свистать. В последний рулада биль один фальшивий нот.
— Ты-то почем знаешь! — возразил Дик Свист, для начала пытаясь пуститься в фамильярности. — Куда тебе с твоими немецкими песенками! Что ты понимаешь в музыке? Прочисть уши, понял? Вот как я свистел, слушай.
Он вытянул было губы, но громадный полисмен остановил его.
— Погоди! — сказал он. — Слюшай люче ти, как надо свистеть. И знай, что ти, перекати-поле, ни на грош свистеть не умеешь.
Губы Большого Фрица под пышными усами округлились, и он извлек из недр своей утробы глубокий, густой и сочный звук, похожий на пение флейты. Он повторил несколько тактов из арии, которую насвистывал бродяга. Его интерпретация была холодной, но более правильной, и он сделал особый упор на ноте, о которой говорил Дику.
