Розанов - [115]

«Розанов – опасный соперник, – писал художник А. И. Доливо-Добровольский. – Он чародей, влюбляющий в себя врагов. Над его книгами были пролиты слезы. Когда он умрет, русские женщины поставят ему памятник. Он поэт; он читал звездное небо и слушал морскую волну. Неизъяснимая прелесть его недомолвок будет еще долго трогать сердца».

«Невозможно прочесть “Уединенное” – и спрятать в шкаф. Я потрясена этой Вашей книгой… Я чувствую в 19 лет так же глубоко, как Вы чувствуете в 60. Вот весь смысл моего письма», – признавалась ему, как в любви, одна из самых юных его поклонниц, а он ей отвечал: «Спасибо, милая и добрая Настя, за письмо, которое не могло не взволновать меня как человека, как писателя. Я решил “загасить свечку” литературы и поговорить в “темноте ночи” просто как человек. И ты, милая и умная, 19-ти лет все поняла. Спасибо тебе, родная, и дай Бог тебе счастья. Не будь капризулькой и “гордецой” и выслушай простую истину 60-летнего: счастье девушки – все в замужестве».

Так поучал «хитрый змий» Розанов юную Анастасию Ивановну Трухачеву, урожденную Цветаеву, которая к тому моменту успела не только замуж выйти, но и сына родить, и с мужем развестись, и которая с Розановым подружилась, переписывалась, стала его кумой (В. В. «заочно» крестил ее сына Алешу), несколько раз встречалась и впоследствии описала их разговоры и свидания в известной книге своих воспоминаний. И в частности, самую первую встречу:

«Молниеносное, вне воли – глаза в душу – наблюдение: выше, чем думалось, среднего роста, ждала меньше, суше. Лоб – вроде папиного. Голова полуголая, как у папы. Те же узенькие золотые очки на старых глазах… Но глаза?! Нет, глаза совсем не похожи. Слаще, но вместо папиного спокойного, почти радостного благожелательства – и у папы шире глядят – уже, острее и хитрее, что ли?? И в этой неизбежной ему “хитрости” – тоска, и уже побарывают смущение, и уже источают ласку – какие путаные, какие исстрадавшиеся глаза!

Из-за них не сразу услышала голос. Из-за них не сразу нашла свой. Задохнулась как-то, будто охрипла вдруг. Кажется, о порог споткнулась? И враждебный свет, яркий, из чьей-то стереотипной столовой, которая оказалась – его. Щурюсь (неприлично, к глазам лорнет не поднимаю) и от этого вижу еще смутнее, чем чувствую. Нескончаемый переполох во мне. Но и не только во мне – в доме! Звуки шагов? Поспешное двиганье стульев? Отовсюду – люди. Девушки. Мальчик-подросток, головастый, на отца похожий. Но, раздвинув (детей? стулья?) впереди, – женщина. Пожилая, большая, добрая, настороженная, ласковая хозяйка. Мать детей и жена! Не понимающая. Читала ли мои письма? Чем встревожена? Какое глупое положение! И в сердцах на себя, внезапная трезвость… Подымаю глаза “воспитанные”. С улыбкой – руку. Великолепно обузданный голос (совсем как Марина! О, ее нет сейчас!):

– Цветаева…

Фамилия ли? Интонация? В нужный миг нужное движение к рукопожатию? Все стало в порядок: вмиг, как в театре, – вверх занавес!

Каждый актер – свое место. Нужные слова, и покой у стола, сразу ставшего столовым, и уже золото чая в светлом фарфоре – в моей руке. Не расплескать бы на блюдце, ставя хрупкое сооружение на скатерть. Не потерять бы тон речи… (О, как, как ненавижу мещанство “семейного счастья”, как хочется прочь, с ним, из дома, в туман…)»

Анастасия Ивановна стала для Василия Васильевича, по ее собственному выражению, «весной в его старости», и как уже говорилось, была не единственной, кто возвращал Розанову молодость или Розанова в молодость. По мнению известного розановеда А. Н. Николюкина, другой прекрасной дамой, чьи письма утешали нашего героя на склоне лет, была слушательница Высших женских курсов Варвара Ивановна Стукачева, еще одной – учительница музыки в гимназии Стоюниной, где учились дочери Розанова, Вера Ивановна Рашевская. Еще одной – домработница Домна Васильевна Алешинцева, однако самой яркой оказалась девятнадцатилетняя московская курсистка Вера Александровна Мордвинова, которой впоследствии Юрий Иваск посвятил статью с характерным названием «Розановоравная Вера». «И вся переписка: общение двух душ (у которых гётевское избранное сродство). Душ очень земных, с земными интересами, с жалостью к земле, иногда и с земной радостью, но это именно души. С таким душевным строем нечего делать на земле – пусть и любимой».

Сама считающая себя некрасивой («…маленькая. Уродец (хромает). Все – лежит и думает»), она тронула Розанова поразительной смесью взрослого и детского, девичьего и женского, тронула той «розановщиной», которую он в ней сразу узнал, и потянулся к родственной душе, и познакомил девушку со своими друзьями. В частности, с С. Н. Булгаковым, который тоже был ею восхищен: «Ведь вот где-то в предместье, рядом с “Степанычем” в какой-то конуре лежит целыми днями на диване 18-летняя курсистка родом из Ковно и – прямо из Достоевского, живьем. И в довершение всего – “хромоножка”, – я даже был поражен этой деталью общего ее сходства с Хромоножкой и другими вещими женщинами у Д-го. Хромота есть признак побежденного или не побежденного богоборства: Иаков, ночью боровшийся с Богом – впрочем, по Каббале это была, кажется, Шехина, но это здесь не важно, – хром был Байрон. Я, конечно, про чин говорю, а не про степень. Очень она даровита и, главное, очень самобытна, имеет свою стихию, к которой можно прислушаться, спросить и получить ответ».