Розанов - [117]

Семья же в лице жены и взрослых дочерей, принявших сторону матери, считала иначе, и конфликт был неизбежен. Мудрый отец Павел, коему его петербургский друг по обыкновению все рассказывал и кому послал несколько писем Мордвиновой, а тот их высоко оценил, но намеренно или нет потерял, тоже все понимал и отвечал, как и положено священнику, в духе высокой христианской педагогики:

«Прошу об одном Вас, дорогой Василий Васильевич, не допускайте “окамененное нечувствие” и озлобление в свое сердце. Когда виноват, то очень хочется озлобиться на того, пред кем виноват, чтобы предупредить обвинение себя встречным обвинением. И это – самое ужасное последствие греха, – что он влечет за собою множество других, непредвиденных и жестоких, и вовлекает таким образом в порочный круг, в котором все сильнее запутываешься… Мне хочется, чтобы дорогой Вас. Вас. обнаруживал на конце дней своих то наивысшее, чем обладает, и чтобы оно не заволакивалось дымом и грязью, против которых он всю жизнь, в существе дела, боролся».

Позиция отца Павла была выражена донельзя ясно: самое важное в этой ситуации – сохранить семью и не загубить под конец дело всей жизни. Но Розанов гнул свою линию:

«Ах, эта история с 3-мя любвями. Сломал я голову, о ней думая. Вы взяли это легко, предложив: “приключения”, “удовольствия Р-ва”. Какое тут удовольствие, какая радость. Мука, горечь, дым, гарь… Я знаю, вы монотеист (“гарем”=“терем”): но есть какая-то совсем другая психология, вот “Васеньки Розанова”…»

И вот тут его корреспондент был по-настоящему задет за живое: «Вы не поняли, что Вы возразили против всей своей деятельности, как мыслителя и писателя, сильнее, чем возразили бы 20 000 канонистов, что Вы свели на нет дело всей своей жизни. Для меня теперь все Ваши вопли о разводе, все Ваши прекрасные страницы о браке не из под кнута, слова о браке как о начале культуры – все это, м. б., и верное само себе, стало литературной трухой, о которой я всерьез не посмел бы заговорить теперь… Если даже жалость к жене, которую по Вашим словам все оскорбляли, если даже желание показать urbi et orbi, что можно без кнута, не удержали Вас от оскорблений высших, какие можно было нанести Варваре Дмитриевне, то, значит, все, что писали Вы о браке, – должно быть уничтожено и забыто. Не думайте, что я виню Вас (хотя знаю, что последнее было бы куда лучше для Вас). Я говорю лишь: “Все мы таковы же: а чтобы этого не было, нужна палка”. И больше ничего. Но это “ничего” мне более грустно, чем если бы Вы уже умерли».

Позднее, извиняясь за суровый похоронный тон, Флоренский прибавлял: «Должен сознаться: Ваши грехи почему-то очень тоскливо переживались мною и как-то утомили, что ли, или обессилили. Если хотите, они сделали именно то, против чего Вы боретесь: утвердили меня в началах суровости в духе Леонтьева… Тут не в грехах дело, и не вообще, а именно в Ваших и притом этих, идущих вразрез с делом Вашей жизни. Такое у меня чувство, словно Вы оплевали все то, что защищали от нападок и оскорблений всю жизнь».

По идее, получив столь решительный отпор – лучше б Вы, Вас. Вас., померли и не портили свою биографию – от своего пусть не духовника в строгом смысле этого слова, но все же от человека, крайне авторитетного, уважаемого, В. В. должен был бы как-то одуматься, раскаяться, повиниться, измениться, но это все было не про него. Он по-прежнему считал себя не виноватым, а правым. Со всех точек зрения.

И с общей, метафизической, потому что именно таким был задуман, создан и выпущен в этот мир: «я – расплывчатый, “вата”, “все лезет”, “говно”, но параллельно же растягиваюсь на весь мир и “везде меня хватает”, и на Варю (мою и до известной степени “единственную”, solo) и на Валю, и проч… Я множественен, стадообразен, самая душа у меня стадообразна…»

И с конкретной, личной: «Знаете ли страшную историю: что “те истории” возникли отчасти на этой почве: я до того переутомился вечной тревогой души, вечным опасением (я ужасно страстлив, вечно “боюсь”), вечной грустью, болью – что “кинулся в холодную воду, чтобы освежиться”… И – УСТАЛ. Поистине устал. Болезнь, болезнь, болезнь, труд, писанье, газеты, сотрудники. Ничего кроме ТРУДА + УХОДА за больной. Знаю – мораль. И для морали – должен быть добродетельным. Но это – БОГ, БОЖЬЕ СОВЕРШЕНСТВО. И старые мои “опыты” с prostitute на этом же основаны: “вышел, бросил шапку оземь, напился и заснул”. Без всякого рассуждения, логика и психология. Есть “логика усталости” совершенно вне всякой морали. ХОЧУ УСНУТЬ. Закон сна – тоже без морали».

И чуть дальше, призывая простить его, писал: «Но в жизни бывают “экивоки”. “Никто, как Христос, без греха”. Что эти “экивоки” – только и объясняешь их грехопадение. Нет дерева без червя, нет камня без пятнышка, и даже на фабрике телескопы изготовляются с “пузырьком сбоку”. Мамочка моя дорогая в старости имела любовником семинариста, все “наши” (братья и сестра) ругательски ругали ее за это (сами весьма и весьма “путаясь”), Господь же меня наставил ее не осудить (и в детстве), и я вот благодаря этому дожил из всех один до 60 лет».

Сравнение двух жизненных ситуаций – детской костромской и нынешней, – возникшее в письме Флоренскому ассоциативно, с целью самооправдания, желания противопоставить себя безжалостным братьям и сестрам из своего страшного детства и вызвать сочувствие и жалость теперь, – оказалось на самом деле и очень точным, и очень глубоким. В сущности, та мерзость запустения, из которой Розанов вышел ребенком в Костроме и от которой, казалось, навсегда ушел, настигла его полвека спустя на берегах Невы, и хотя разница между двумя периодами его жизни была немаленькой, в главном – в отсутствии мира, дружбы, любви в его доме – все становилось до боли похоже, о чем еще раньше он написал в «Опавших листьях»: «То, чему я никогда бы не поверил и чему поверить невозможно, – есть в действительности: что все наши ошибки, грехи, злые мысли, злые отношения, с самого притом детства, в юности и проч., имеют себе соответствием пожилом возрасте и особенно в старости. Что жизнь, таким образом (наша биография), есть организм, а вовсе не “отдельные поступки”. Жизнь (биография) органична: кто бы мог этому поверить?! Мы всегда считаем, что она “цепь отдельных поступков”, которую я “поверну куда хочу” (т. е. что такова жизнь)».