Розанов - [114]

сам и его сочинения маленькие.

Так просто.

Этого анализа, этого отделения никто не сумел сделать во время сложной и многолетней полемики и “за” и “против”, и за Толстого и против него, и за Церковь и против нее. Тараторили.

Сибирский крестьянин сказал мысль. Которая разрешает все.

Он несколько раз ее повторил (говорили вокруг и много). Только ее. Ее одну:

– Но ведь он задумал-то бороться не с теперешними, а с Церковью: а у Церкви – И. Златоуст, Василий и Григорий».

Заметим, что сей ход распутинской мысли есть не что иное, как перифраз розановских суждений в «Опавших листьях», когда В. В. пытался объяснить, почему современные «мелкие» иерархи не могут ничего изменить в вопросе брака и развода, а вот прежние, «крупные» – апостол Павел, например, смогли бы. Так Розанов отдает Распутину свою методологию, сближает, отождествляет себя с ним (в том числе это касается и оценки Льва Толстого, несомненно, очень розановской), и в этом смысле позиция В. В. кардинально расходилась с теми из его современников, кто высказывался о «Гришке» публично или в частной переписке негативно либо настороженно. Словно в пику всем им – Мережковскому, Гиппиус, Блоку, Белому, Булгакову, Бердяеву, Гумилеву, Пришвину, а также Меньшикову, Тихомирову, Шульгину и особенно Новоселову, издавшему в 1912 году книгу «Григорий Распутин и мистическое распутство», тотчас же запрещенную, но успевшую вызвать волнение в Государственной Думе и возмущение у государя, – Розанов, некогда начав с хлыста и развратника, в своем осмыслении феномена Сибирского странника поднимает его (а заодно и себя вместе с ним) на высоту поднебесную.

«Григория Расп. 2 раза видел – в “богеме”, – писал он Флоренскому. – Удивительное впечатление, и “все ясно”. Никакого хлыста, полная – темнота, но вполне гениальный мужик и, конечно, при Дворе интереснее с ним, чем с вылощенным камергером. Он мне во всех отношениях понравился. Новоселов плел о нем такую галиматью, что стыдно сказать. О женщинах он сказал: “Сам я их не искал и ничего у них не просил, но когда оне меня любили, ждали, искали – и я любил и жил”.

“В этом для меня та граница, чтобы не было кому обиды”. “В чем есть зернышко (любви, похоти) – и уж оно вырастет: но смотри, чтобы не было от этого несчастия другому”. – “Боли” (я) – “Во-во, боли чтобы никому не было”. Он плясал “русскую” (не “присядку” – изумительно красиво, художественно, с чужою женою, и Измайлов мне сказал – “В эту ночь она ему отдастся”). Я с нею заговорил, “чем Распутин привлекателен” (ей лет 26, скромная, тихая, молчаливая, красивая, брюнетка). Она: “Знаете, есть мало мужчин, которые понимают наш особый женский мир. И в обществе самом утонченном мы бываем постоянно незаметно оскорбляемы. Григорий же – мужик: но его отношение к женщине проникнуто таким пониманием, деликатностью, что он сразу делается ближе всякого глупого молодого франта. Мужчины – грубы: он постоянно нежен, и душевною тайною нежностью, но которую женщина сразу видит”».

И как показали дальнейшие события в жизни Розанова, этой так ценимой женщинами нежностью и деликатностью он тоже был на своего таинственного героя очень похож, оказавшись в сей поэтической области не только крупным теоретиком, но и немножко практиком.

Под сенью девушек

«Случилась ужасная вещь. Я вообще (за всю жизнь) не знал “влюбчивых историй”. Я вообще – не влюбляющийся “с издетства”, и всегда больше любил любовь третьих лиц, а не “герой” и “лицо”, не “сам люблю и любим”. Ну хорошо. И случилось на 59-м году (перед “смертью”???), что незаметно и неуловимо (это всегда “мало-по-малу”), что в силу 2-х личных обещаний и одной переписки ко мне сперва привязались, потом “больше привязались”, потом “не могу без вас”, 4 девушки, 40, 30, 24 и 19 лет».

Так писал Розанов отцу Павлу Флоренскому в августе 1915 года, не столько каясь, сколько привычно делясь домашними новостями. А дальше следовало краткое описание взаимоотношений с каждой из этих прекрасных дам, трогательное, ироническое, с обычными розановскими подробностями: «2 из них, 40 и 19 лет, прямо захотели от меня “ребенка”… Ну что мне было сказать? Они меня нежили. Я их нежил. С 4-мя “на ты”. Обнимал и целовал – да. Груди – да. “Кое-что”».

Вообще тот факт, что в жизни стареющего философа пола появилась не одна, а сразу четыре (иногда их число в его эпистолах сокращалось до трех, а иногда увеличивалось до пяти) женщины, на которых не то он, не то они на него заявляли права, выглядит несколько комичным и представляет нашего персонажа в его почтенных летах чуть ли не ловеласом, Дон-Жуаном, от чего он сам, впрочем, отнекивался («Я говорю – “не могу” (честно), да отчасти и “не хочу” и “нельзя” наконец. Но они все 4 чудесной души люди, деликатной, нежной, “не от века сего пустого и т. д.”») и кем никогда и не был: «Но клянусь: только был восхищен их душой, нежной, прелестной, “не от века сего”».

На сей счет существует известная поговорка про седину, голову, беса и ребро, а кроме того, Варвара Дмитриевна была в течение многих лет больна, и пусть Розанов и писал когда-то митрополиту Антонию, что половая жизнь никогда не была в нем горяча, мужчина все равно остается мужчиной. Однако дело, скорее всего, заключалось в причинах не только и даже не столько физиологических. Можно предположить, что объявленный вне закона либералами, брошенный многими своими друзьями, вырванный из привычного круга, поссорившийся по идейным причинам с собственными детьми, глубоко разочарованный, не привыкший к одиночеству В. В. испытывал нужду в новых учениках, в ученицах, в молодых голосах и лицах, в поклонении, уважении и на старости лет вновь захотел стать гимназическим учителем, наставником, ментором. И ученики и ученицы у него нашлись, а причиной внимания к своей персоне писатель был обязан как раз «Уединенному» и «Опавшим листьям», которые сделались невероятно популярны у читателей и особенно читательниц.