Розанов - [113]

– Да вот он меня не пускает.

– Не слушай его, желтого, приходи. А его с собой не води, он нам не нужен».

Мемуар ужасно смешной и нелепый, включая осведомленность Распутина о «Новом времени» и «Русском слове» и очевидную авторскую пренебрежительность, даже брезгливость и к В. В., и к Г. Е., так что даже знаменитое, опять же ахматовское «прямая речь в мемуарах – уголовно наказуема» здесь неприменимо ввиду явно недокументального характера текста. Однако если попытаться суммировать именно розановское отношение к человеку, оставившему у большинства его современников столь нехорошую о себе память, то Распутин для Розанова есть явление не просто не случайное и не анекдотическое, но явление – великое, глубокое, знаменательное, историческое, стоящее в одном ряду с царем Давидом и царем Соломоном, и при всем при этом – очень русское. Да и вся Русь, по Розанову, получается благодаря Распутину не европейской, но азиатской страной.

«Гришка есть величайший феномен религиозной истории, куда важней лютеранских мелочей… он был вовсе не мнимый, вовсе не воображаемый… а – подлинный, с верою в него как в бога… и имевший “точь-в-точь успехи”, как в Египте… – писал он Перцову. – Очевидно, он и был “форменно” богом в царской семье. Но тайна нескончаемая заключается в том, как он мог выучить, или, вернее, как мог передать или внушить музыку бесконечной нежности к себе, деликатности, молитвенности. Как он мог стать иконою. А он стал…»

О том, насколько все это имело отношение к реальному Г. Е. Распутину-Новому, а не было блестящей розановской фантазией, можно долго спорить, но в сконструированном им «сибирском страннике Грише» В. В. подчеркнуто соединил русское и еврейское, современное и ветхозаветное, и интуиция его в который раз не подвела. Ведь если учесть, что и сам Григорий Ефимович Распутин пришел в Северную столицу настроенным по отношению к евреям весьма враждебно (сохранилась его записка про «жидов и леворюционеров»), а затем свое мнение о них переменил и со временем сделался близок к еврейским финансовым кругам, то нечто розановское, хотя и гораздо более последовательное, в этом изменении увидеть можно. Сам В. В. ничего о «еврейском следе» в распутинской судьбе знать не мог, но удивительным образом в самый пик своей личной юдофобии сделал мужика из Тобольской губернии художественным воплощением и символом примирения и даже парадоксального единения двух народов, говорящим враждующим сторонам нечто вроде:

– Пойдем, Розанов!

– Пойдемте, евреи!

Позднее в «Мимолетном», уже прямо называя героя по имени, В. В. и вовсе пропел Распутину величание, противопоставив его ни больше ни меньше, как бывшему премьер-министру С. Ю. Витте:

«В сущности, Русь разделяется и заключает внутренне в себе борьбу между:

– Витте.

– И старцем Гришею, полным художества, интереса и мудрости, но безграмотным.

Витте совсем тупой человек, но гениально и бурно делает. Не может не делать. Нельзя остановить. Спит и видит во сне дела.

Гриша гениален и живописен. Но воловодится с девицами и чужими женами, ничего “совершить” не хочет и не может, полон “памятью о божественном”, понимает – зорьки, понимает – пляс, понимает красоту мира – сам красив.

Но гений Витте недостает ему и до колена. “Гриша – вся Русь”. Да: но Витте

1) устроил казенные кабаки;

2) ввел золотые деньги;

3) завел торговые школы.

Этого совершенно не может сделать Гриша!!!!! Гриша вообще ничего не может делать, кроме как любить, молиться и семь раз на день сходить в “кабинет уединения”.

Вся Русь».

И при этом Распутин для Розанова – это все равно не какое-то сонное либо темное царство, не обломовщина, не Иван-дурак, нет. Он – духовный контрреволюционер, реформатор, призванный развернуть Русь от Запада к Востоку, от Европы к Азии, от будущего к прошлому и привнести в традиционное «европейское», византийское, аскетически моногамное, бесполое православие недостающий ему ветхозаветный полигамный древний дух – то есть фактически В. В. зачисляет сибирского старца в свои не то союзники, не то пророки и проводники собственных радикальных реакционных идей, где религиозное сцеплено с физиологическим так, что не растащить никакой аскезой.

«Все “с молитвою” – ходили по рельсам.

Вдруг Гриша пошел без рельсов.

Все испугались…

Не того, что “без рельсов”. Таких много. Но зачем “с молитвою”.

– “Кощунство! Злодеяние!”

Я его видел. Ох, глаз много значит. Он есть “сам” и “я”.

Вдруг из “самого” и “я” полилась молитва. Все вздрогнули. “Позвольте, уж тысячу лет только повторяют”.

И все – “по-печатному”. У него – из физиологии».

И в то же время – и в этом весь Розанов! – Распутин у него глубже иных понимает сущность христианской традиции и святоотеческого учения. Вот рассуждения розановского Распутина о Льве Толстом и его конфликте с Русской Церковью.

«– Толстой глуп (он сказал более мягкое слово, которое я забыл). Он говорил против Синода, против духовенства – и прав. П. ч. выше, сильнее и чище их. Но ведь он не против них говорил, а против слов, которые у них (у духовенства). А слова эти от Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста. И тут