Российский фактор правового развития Средней Азии, 1717–1917. Юридические аспекты фронтирной модернизации - [80]

Так, в сентябре того же 1901 г. в Туркестан прибыл военный министр А. Н. Куропаткин, при этом одним из пунктов его служебной поездки стали бухарские владения. Эмир Абдул-Ахад воспользовался случаем и, помимо ряда других вопросов, обратился к министру с просьбой разрешить вернуть в оборот стертую таньгу, которую ему предписывалось принимать у населения, но затем не пускать в оборот, и позволить ему приобрести в России серебро (со скидкой 3 руб. с каждого пуда) для чеканки монет. Кроме того, он обратил внимание Куропаткина на то, что если таньгу заменят 15-копеечной монетой (как и планировалось в итоге), «бедные бухарцы были бы обижены такою денежною реформою» [Куропаткин, 1902, с. 144]. Для эмира не было секретом, что Военное министерство постоянно конфликтовало с Минфином по вопросам управления Туркестанским краем и протекторатами и он, видимо, рассчитывал, что министр примет его сторону в споре с финансовым ведомством.

Хивинский хан еще и в июле 1908 г. обращался к туркестанскому генерал-губернатору с просьбой разрешить ему чеканку таньги, поскольку, как он утверждал, его подданные так и не привыкли вести дела в русской монете. Разрешение не было ему дано, и он стал чеканить серебряную монету тайно, выдавая ее в качестве жалования своим воинам из числа кочевых туркмен [Садыков, 1965, с. 131], отследить наличие денег у которых имперская администрация возможностей, конечно, не имела. По слухам, доходившим до туркестанской администрации, тайной чеканкой монеты занимался и бухарский эмир, который в соответствии с соглашением от 23 апреля 1901 г. отчеканил в 1902 г. 25 млн таньги, а потом еще несколько раз, но к 1904–1905 гг. официально прекратил ее чеканку. Подозревали, что он «по-старому, где-нибудь в Шахрисябзе чеканит теньгу из громадных запасов слитков серебра, хранящихся у него в арке, и через сорафа (банкира) Мир-Салихова или кого другого пускает их в обращение» [Губаревич-Радобыльский, 1905, с. 156]. Медная же монета продолжала чеканиться и после реформы, причем эмир под ее предлогом, начал выпуск новых «черных пулов», которые стоили вдвое больше, чем прежние [Маджи, 1962, с. 48].

Современники отмечали, что таньга оставалась в ханствах основным платежным средством и в первые десятилетия XX в., хотя в официальных обзорных трудах и путеводителях по Туркестану и протекторатам все цены в Бухаре и Хиве указывались в рублях (см., например: [Туркестанский край, 1913, с. 185–190]). Путешественники, лично побывавшие в ханствах, отмечали, что таньга применялась в расчетах повсеместно, хотя и выглядела как «кусочки серебра» или как «древние монеты, больше, чем какая-либо из ходящих сегодня» [Graham, 1916, p. 33].

Недолго сохранялся и установленный вышеупомянутыми соглашениями курс таньги в Бухаре и Хиве. Уже в 1903 г. путешественники по Бухаре отмечали, что она фактически стоит не 15, а 18–20 коп. [Никольский, 1903, с. 14], сохранялся этот курс и к началу 1910-х годов [Логофет, 1911а, с. 300–301]. Что же касается Хивинского ханства, то даже ведущие в нем дела российские компании выступали за повышение официального курса обмена таньги. Так, в 1907 г. представители Большой ярославской мануфактуры и компании «Надежда» обратились к начальнику Амударьинского отдела с просьбой обеспечить сохранение курса таньги на уровне 20 коп. [Садыков, 1965, с. 130; Ю. О. Я., 1908, с. 128].

Дополнительные проблемы создавало наличие «стертых» монет, по поводу которых эмир Абдул-Ахад обращался к военному министру Куропаткину во время его приезда в Бухару. Дело в том, что соглашение 1901 г. не предусматривало особого порядка выкупа этих монет, в которых серебра было гораздо меньше, чем в нестертых таньгах. Соответственно, выкупая их у эмира по 15 коп., Госбанк нес немалые убытки — так, после покупки первой партии он потерял более 100 тыс. руб. и, естественно, потребовал, чтобы эмир принял на себя часть этих убытков, что того немало удивило. Тем не менее ему пришлось возместить 50 % потерь Госбанка в размере 53 тыс. руб. Когда и во второй выкупленной Госбанком партии монет оказалось немало стертых, его руководство заставило эмира компенсировать уже 2/3 потерь — 44 тыс. руб. Эмир, апеллируя к тому, что подобное не предусматривалось соглашением 1901 г., попросил разрешения для возмещения убытков отчеканить 3 млн монет из собственного серебра, в чем ему не было отказано — но при условии, что все убытки при выкупе стертой таньги в дальнейшем будет нести он сам [Туркестан, 2016, с. 75–76].

Наконец, большой проблемой в реализации финансово-правовой политики России в протекторатах стала закрытость информации о проводимых мероприятиях, о соглашениях с эмиром и ханом, в результате чего не только простые русские предприниматели и подданные среднеазиатских монархов, но даже и высокопоставленные чиновники не до конца понимали смысла достигнутых соглашений. Так, например, в Туркестане в 1900-е годы полагали, что соглашение 1901 г. предусматривало чеканку таньги для Бухары в России, даже туркестанский генерал-губернатор А. М. Самсонов в январе 1910 г. на особом совещании по бухарским делам повторил этот слух, обвинив эмира в том, что тот добивался отмены этого и возвращения права чеканить таньгу вновь на собственном монетном дворе (чем вызвал критику со стороны Минфина) [Там же, с. 75, 81]. Не отражались расходы, связанные с выкупом таньги (как понесенные, так и запланированные), и в ежегодных «Общих государственных росписях доходов и расходов» — либо все из-за той же закрытости информации, либо имперские финансовые структуры просто-напросто не могли даже предположительно определить сумму этих расходов на каждый год.