Rigor mortis - [6]

Но Елена Юрьевна, «баба Лена» — она же совсем другое?

Почему же тогда подводит живот?

Потому что она слышит.

Она знает, что он не спит.

Она говорит почти для него.

— Браво. Только белой тоги не хватает. Как будто ты не вместе с нами… заслуживал.

— Я, дорогие мои, голосовал против продления Меморандума Сантаны. Я во весь голос кричал, что коготок увяз — всей птичке пропасть, через два поколения мы сами не сможем отвыкнуть от этого… симбиоза. Тем паче они. Вы. Вот скажи, дорогая моя, если благодарное человечество через пятьдесят лет все-таки отрастит позвоночник и скажет: вы не нужны — ты что, пожмешь плечами и выпустишь себе в голову серебряную пулю?

— Возможно, раньше. Если Рождественский не возьмется за ум. Себе или ему. Вот, кстати, почему нет смысла бояться стагнации, стеклянного потолка. Старики идут вразнос, у большинства верхний предел — сто двадцать лет. Потом старшего нужно устранять. Из санитарных соображений.

— Это Никпалыч тебе напел? Кстати, а кой ему годик от Причастия?

— Девяносто восьмой миновал. Но он исключение. Он, Волков, Уэмура, Литтенхайм…

— Помилуй, Уэмура-то исключение? — Аркадий Борисович даже подвизгнул слегка. — Да он никуда не скатится только потому, что он уже ко всем стучит снизу. Ты знаешь, что за порядки у него в аппарате?

— Порядки как раз такие, каких можно ожидать от ровесника князя Игоря. Но он исключение из исключений. Когда-нибудь и до него доберутся. Я о другом: система самоочищается, это неизбежно.

— То есть, раз в сто лет вы будете отстреливать слишком зажравшихся? — если бы дед брызнул слюной, она проела бы ковер, паркет и переборку. Но дед никогда слюной не брызгал.

— Прости, друг, но какое отношение это имеет к вашей лоббистской группировке? — забулькало, запахло коньяком. — Нет, в твоем зяте определенно было что-то. Это ведь он собрал тебе погребок?

— Я и без хачиков разбираюсь в коньяке.

— Не нужно так, — холодно бросила «баба Лена». — Я знаю, что ты чувствовал к Аре, но так — не нужно.

— А что до моей лоббистской группировки, — дед словно не заметил ее слов, — то я просто играю на стороне людей и делаю для них, что могу. Почему должны умирать те, кто этого не хочет? Молодые, здоровые, полные жизни? Преступники не могут закрыть всех потребностей. Ведь штат одной только вашей санитарной службы за последние годы вырос в полтора раза.

Вот теперь уже один только голос деда проедал дыры в паркете.

— Самоубийцы и смертельно больные дыру тем более не закроют, — ответствовала Елена Юрьевна. — Тебе статистику показать?

— Да господи боже мой! Даже если один человек, один, который хочет жить, сможет жить, а тот, кто хочет умереть, сможет уйти без мучений — уже тогда дело того стоит!

— Штат, — сказал Аркадий Борисович. — Финансирование. Перспектива. Понимаю.

— Ни черта ты не понимаешь, — дед сделал несколько размашистых шагов по комнате и распахнул двери в коридор. — Вылезай, юный конспиратор. Чего встал среди ночи?

— В туалет.

— И что ты успел услышать? — поинтересовалась Елена Юрьевна.

Вот не надо так, подумал он. Быть вот такой доброй, чтоб я прямо чувствовал тепло, не надо.

— Что вы собираетесь лоббировать открытие в Москве и области спецучреждений под названием Мортуарии. Об этом в новостях сказали.

— А суть? — Аркадий Борисович поиграл коньяком в стакане.

— Помощь ЛИФ при ассистированном самоубийстве, — эта бумага лежала у деда на столе, он ее не прятал — значит, читать можно?

— Ты хоть знаешь, что такое «лоббировать»?

«Это то, чем ты занимаешься сейчас. И в другие дни, когда к тебе ходят в этот кабинет и пьют коньяк. И когда ты ходишь в рестораны и в баню…»

— Бить по лбу, пока с тобой не согласятся.

Аркадий Борисович хрюкнул в стакан.

— Ну, можно и так сказать.

— Ты бы лучше спросил его, что такое ассистированное самоубийство, — пробормотал дед.

— Это когда человек сам не может убить себя, и ему кто-то помогает, — он постарался сделать невинные глаза.

— А как именно будут помогать в Мортуариях, догадываешься? — склонила голову «баба Лена».

— Конечно. Вам же кушать хочется. А если убивать полезных людей, ну, таких, как папа с мамой, это же будет плохо для всего общества.

— Ты в туалет хотел? — оборвал дед. — Так чего стоишь, иди.

— Дед, а, дед, — Габриэлян сел на край кровати, свесив уставшие, все в белых цыпках от перекиси водорода, руки. — Вот скажи мне, отчего ты не захотел воспользоваться замечательным сервисом, который сам же так усиленно продвигал? Нет, я не жалуюсь, я многому научился, но что было у тебя в голове, когда ты решил выбрать эти мучения? Неужели только метастазы? Или ты такой ценой хотел себе доказать, что я все-таки садист?

Бесполезно. Глаза деда подернулись мутью, в них не было ни градуса смысла, никаких признаков того, что за этими тусклыми зрачками когда-то жил разум. Полный распад. Если ты хотел ответов на вопросы, ты опоздал.

Дед стонал часто и прерывисто, с каждым выдохом. Глаза закатились. В углах губ желтел налет подсохшей слюны. Пальцы уже не комкали одеяло, только слегка по нему скребли. Лицо просело, как весенний сугроб. В его мертвенной желтизне не было уже ничего от иконописного золота. Наверное, так действовал искусственный свет.