Репортажи из-под-валов. Альтернативная история неофициальной культуры в 1970-х и 1980-х годах в СССР глазами иностранных журналистов, дополненная интервью с ее героями - [78]

В сущности, трудно описать это яснее. Но позже выяснилось, что мы, в принципе, не очень сильно отставали: примерно в то же время примерно то же самое делали и в Европе. То есть отставание было не более пяти лет. Кстати, примерно в те же годы через Алика Рабиновича я познакомился с Альфредом Шнитке, который верил в то, что существуют некие подземные реки, соединяющие все реки Земли. Хотя мы сидим здесь в изоляции «за железным занавесом», считал он, до нас непонятными путями все равно доходят важные мировые идеи.

Г. К.: Отличная концепция. А я тут просматривал твои «манифесты» («программы работ») 1975 года, с которых ты начал свой концептуальный путь, и обнаружил очень любопытный момент. Это аппеляция к коллективному сознанию и симуляция коллектива авторов одновременно. Как бы не ты один пишешь программу работ, а некая группа. Провозглашается отказ от индивидуального авторства и признание авторства коллективного (!). «Круг заинтересованных лиц (насколько широкий?) приглашается к участию в проекте». Так было указано из чувства самосохранения или по иной причине?

Л. Р.: Не знаю. Честно скажу, уже забыл. Видимо, в тот момент мне была важна аннигиляция понятия авторства, которое именно тогда показалось мне реакционным и устаревшим. Я думаю, что идея такой коллективности и сами тексты были полупародийными. Они имитировали некий бюрократический дискурс, отчасти даже советский, но какая-то идея непонятного мне самому общего дела надо мной, очевидно, висела. Очень хотелось делать что-то вместе.

Г. К.: Кстати, вскоре возникают «Коллективные действия»!

Л. Р.: Да, буквально через несколько месяцев!

Г. К.: Иными словами, это был некий общий тренд в то время.

Л. Р.: Я думаю, да. И все ощущали тогда, видимо, какую-то экзистенциальную самоизолированность (как сейчас!), поэтому хотелось делать что-то вместе. Даже позже был у меня какой-то текст, где автор просит сообщить ему, если будут некие действия, — потому что он хочет принять в чем-нибудь участие, он еще не знает, в чем, но хочет. Вот такой пафос. То есть главное не авторство, а принять участие!

Г. К.: При этом некоторые любопытные и яркие явления в искусстве второй половины 70-х сперва воспринимались как абсурдные, когда мы знакомились, например, с произведениями Димы Пригова, а потом они идеально вписывались в общий контекст постмодернизма. В чем, на твой взгляд, была суть этого феномена: артист эстрады? Художник-персонаж? Что-то иное?

Л. Р.: Мы много лет были с Приговым близкими друзьями, но я всегда вспоминаю довольно странную историю нашего знакомства. Это было в 1977 году в чьей-то мастерской, куда меня повел наш Никита Алексеев… Хотя нет, я вспомнил, это была квартира Ники Щербаковой на Садовой-Кудринской, где эта дама устраивала вечера и выставки и имела, прямо говоря, разнообразную репутацию. Тем не менее все к ней ходили. И вот Никита мне сказал, что там будет выступать поэт Пригов. Я впервые это имя слышал, и мы решили посмотреть, что это такое. Пригов читал там свои тогдашние хиты, мне это показалось забавным, но и только. Я сперва провел это дело по ведомству сатиры и юмора, но позже понял, что это не вполне соответствует действительности.

А вскоре небезызвестный Всеволод Николаевич Некрасов, в те годы очень любивший всех со всеми знакомить и вообще очень отличавшийся от того Некрасова, которым он стал в последующие десятилетия, — тогда он был очень общительным и жутко ко всем расположенным, — привел ко мне Диму Пригова. Некрасов очень хотел, чтобы мы с Приговым подружились. Я тогда жил на Маяковке, они пришли, Пригов принес ворох своих книжечек, я ему свои показал, и мы с этого момента как-то очень сблизились. Потом выяснилось, что, кроме его книжечек, у него были и более общие работы, вроде его банок, — это было мне близко, потому что я что-то похожее делал. Я понял, что это свой человек, и мы стали часто общаться.

Г. К.: Примерно в это же время начались «литературно-художественные» семинары и дискуссии у Алика Чачко. В чем было их значение и смысл?

Л. Р.: Они имели огромный смысл. Возникли они вне концептуалистского круга и даже раньше его. В основе их выступала группа филологов из одной школы, включая вышеупомянутого Алика, бывшего врачом, но имевшего обширные гуманитарные интересы, поэтому когда он окончил школу, то долго размышлял, идти ли ему на филфак или в медицинский. Еще там были Миша Шейнкер и Коля Прянишников, они все вместе ходили в один литературный кружок; у них это называлось «лицей» и, ясное дело, все было посвящено 19 октября. Они собирались на разных квартирах, читали доклады, и выглядело это все как неоОПОЯЗ, поскольку они культивировали у себя опоязовскую атмосферу. Кроме того, еще учась в школе, они ездили в Тарту на конференции, так что идеи точно пришли оттуда. А после этого у них был большой перерыв.

Но отдельно и параллельно с Аликом, как и с Мишей Шейнкером, дружил я. И в какой-то момент Миша сказал: «Давайте возобновим наши семинары, но с новыми людьми. Скажем, ты (обращаясь ко мне) почитаешь свои тексты, потом еще кого-то позовем и так далее». И так мы воссоздали этот семинар — сперва на нашей с Ирой