Размышления аполитичного - [190]

, которые я испытываю при виде латинского поэта-политика и глашатая войны типа Габриэле Д'Аннунцио? Неужели этот ритор-демагог никогда не бывает один? Неужели всегда на «балконе»? Неужели он не знает, что такое одиночество, сомнение в себе, беспокойство, душевные, творческие терзания и муки, ироничное отношение к славе, стыд от «почитания»? И этого честолюбивого, столь падкого на хмель кривляку от искусства там приняли всерьёз — по меньшей мере на какое-то время! И никто не встал и не сказал: «Жалкий шут) Для штук своих плохое выбрал время. Шутам таким не место на войне. Ступай ты прочь!» Или такое возможно только в стране, сохранившей инфантилизм, в стране, где никакой политически-демократический критицизм не мешает тому, что там нет в наличии мае-штабной критики и скептицизма, то есть в стране, не изведавшей интеллектуальной и моральной критики, но более всего критики художнической? Д'Аннунцио, эту обезьяну Вагнера, этого тщеславного словесного оргиаста, чей талант «бьёт во все колокола» и для латинства, для национализма стал самым восхитительным из всех, что имелись на выбор, средством воздействия и возбуждения восторгов, этого безответственного авантюриста, желавшего лишь хмельных восторгов для себя, звёздного часа для себя, «исторической минуты» для себя, своего бракосочетания с народом и более ничего, — и его приняли всерьёз, художника, в судьбоносный для страны час, всерьёз приняли за политика? Художник как панегирист войны… «А ты?» А я! Где же немецкий художник, что подстрекал, требовал войны и чья совесть и нравственность считали бы эту войну возможной — даже у последней черты, даже за последней чертой? А я! Когда война становится судьбой, мне кажется, вооружившись имеющейся у тебя чуточкой слова и духа, встать рядом с народом, сомневаясь при этом в собственном праве на патриотизм, — нечто другое, чем злоупотреблять своим талантом, душой, способностью пьянить, известностью, дабы загонять миллионы людей в кровавый ад, а затем «с небес отечества» (о позор витийства!) сыпать на них своей парчовой прозой. Вот она, активность активистов! Вот он, политизированный эстет, поэт-искуситель, народный растлитель, сластолюбец риторического энтузиазма, политик от belles-lettres, макаронщик духа, miles gloriosus[247] демократической «человечности»! И всё это взрастёт у нас? Станет у нас во главу угла? Не бывать этому. И я, по крайней мере, благодарен, что имею отношение к стране, которая никогда не вручит власть «духу» для такого гнусного безобразия.

* * *

Я постулировал сходство положений политики и искусства. Сказал, что оба занимают срединно-посредническое положение между жизнью и духом, и вывел из этого склонность к иронии, которую вряд ли станут отрицать, по меньшей мере, применительно к искусству. Но «ироничная политика»? Сочетание слов вроде бы слишком непривычно, и прежде всего слишком несерьёзно, чтобы его хоть как-то приняли, тем более захотели признать, что политика всегда иронична в своей сути. Согласимся же, по крайней мере, что она никак не может быть противоположностью, решительно не может быть радикальной, что это противоречит её сути, что разговоры о «радикалистской политике» имеют логику деревянного железа! Политика с необходимостью имеет волю к посредничеству и позитивному результату, она есть ум, гибкость, учтивость, дипломатия и при этом, дабы всегда оставаться противоположностью своей противоположности — смертоносной безусловности и радикализму, — непременно должна обладать силой.

Мальчиком я слыхал, будто князь Бисмарк как-то сказал, что у русских нигилистов куда больше общего с нашими либералами, чем с социал-демократией. Это меня удивило, так как в сознании социалисты размещались на парламентско-политическом поле где-то между либералами, державшимися чуть правее, и нигилистами, составлявшими крайне левую; мне было трудно понять, как это бомбометатели могут быть духовно ближе приверженцам граждански-вольнодумного прогресса, чем ниспровергательской социал-демократии. Позже я узнал, что бомбометание вовсе не является необходимым инструментарием русского нигилизма; просто в России западноевропейский либерализм и политическое просвещение получили — причём через литературу — название нигилизма; Бисмарк и Достоевский были единодушны в том, что западноевропейское просвещение, либералистская политика разума и прогресса имеют нигилистическую сущность, и на Востоке террористы просто-напросто делали то, что подразумевали и чему учили нигилисты на Западе.

«Дух» делающий, «дух» деятельный обнажает, выявляет весь радикализм своей сути, поскольку действие чистого духа, если он пристоен и чистоплотен, может быть только наирадикальнейшим. Человек духа, проникнувшись убеждением в необходимости действовать, тут же придёт к политическому убийству, а если и нет, то нравственность его действия всегда обернётся тем, что политическое убийство всё-таки станет следствием образа этого самого действия. Лозунг: «Действуй, человек духа!» — коли предполагает чистый дух, весьма сомнителен, поскольку опыт показывает, что человек духа, втянутый страстью в действительность, попадает в чужую стихию, принимает скверный, дилетантский, жалкий вид, нанося ущерб своей человечности, и, чтобы не вовсе потеряться перед собой и миром, тотчас вынужденно драпируется в мрачно-мученическую мантию нравственного самопожертвования.