Размышления аполитичного - [188]

Нам известны случаи (например, толстовская «Крейцерова соната»), когда искусство «предаёт» себя в двойном смысле, предаёт свою суть; когда, дабы повернуться спиной к жизни, оно вынуждено повернуться спиной к самому себе. Пророческая грань таланта отрицает искусство, проповедуя целомудрие. На возражения: «Но так иссякнет жизнь» — художник-пророк отвечает: «Да будет так!» Это ответ духа. «Разве жизнь аргумент?» И после этого вопроса духа в самом деле воцаряется молчание. Но как необычайно странно, какое ребяческое противоречие — предлагать людям подобное учение, подобный вопрос в форме художественного повествования, то есть пойдя по пути увеселения!

И всё же искусство достойно восхищения и стоит трудов именно в силу этого чудесного противоречия: оно есть или, по крайней мере, может быть усладой жизни и одновременно расправой над ней, воспевать её, восславлять жизнерадостным воспроизведением — и изничтожать критическим морализмом; оно в равной степени пробуждает радость и совесть. Миссия искусства в том, что оно консервативно и в то же время радикально, что, выражаясь дипломатически, оно наладило равно дружественные отношения и с жизнью, и с чистым духом, заняло между духом и жизнью срединно-посредническое положение. В этом источник иронии… Но в этом же и родство, сходство — если оно вообще существует — искусства с политикой, поскольку политика тоже по-своему занимает посредническое положение между чистым духом и жизнью и не заслуживает своего названия, если только охранительна или только радикально-деструктивна! Однако из-за этого сходства положений делать из художника политика было бы недоразумением, ибо задача художника — будить и не давать уснуть совести жизни — задача вообще не политическая, скорее религиозная. Один крупный невролог как-то дал следующее определение совести: «социальный страх». Это, при всём уважении, неприятно «современное» определение — типичный пример того, как сегодня всю нравственность и религиозность растворяют в социальности. Интересно, что общего имели с общественной идеей, к примеру, одинокие терзания и совестные сражения Лютера в монастыре, прежде чем он непредвиденно стал реформатором, а значит, осоциалился… Но скажи кто-нибудь, что задача искусства — будить страх Божий, подводя жизнь к судейскому лику чистого духа, я бы спорить не стал.

* * *

Никто не осмелится утверждать, что переживание мира, как его понимает радикальный дух, особенно показано искусству. Личностным жизненным итогом стала бы в таком случае постоянная ярость на всё, что предлагает глазу государствен-пая и общественная жизнь людей. «Дух» видит храмы — фабрики — пролетариев — военных — полицейских — проституток — власть техники и промышленности — банковские здания — бедность — богатство, тысячи жизненных форм, выросших из людского. Всё это глупо, грубо, низко и против духа — целомудренного Ничто. «Человек духа» вообще не выберется из раздражения, молчаливого ожесточения, внутреннего противоречия, из ненависти и протеста. Что общего подобный жизненный настрой, подобный способ видеть, бесконечный протест во имя пристойного Ничто имеет с художничеством, вам стоит спросить у того, кто путает художника с работником умственного труда; мне это неизвестно. Художничество, полностью погрузившееся в такое политически-критическое созерцание, напрочь разучившееся детскому, непредвзятому, доверчивому восприятию явлений мира и не способное уже видеть предмет как что-то уютно пригревшееся в колыбели божественного для него замысла, как что-то жизнерадостно посматривающее по сторонам и имеющее право ожидать точно такого же взгляда на себя, — не думаю, что такое художничество ещё особенно пригодно для выполнения своей особой задачи.

Но если искусство не может быть радикально, тогда оно иронично? Несомненно одно: по причине срединно-посреднического положения искусства между духом и жизнью ироническое становится для него родной стихией; и хоть я не утверждаю, что искусство должно быть иронично всегда, но всё-таки считаю иронию — не в пример радикализму — художественной стихией, ибо тут дух набирает консерватизма и эротики, в радикализме оставаясь нигилизмом и эгоцентризмом.

Но ирония — всегда ирония в обе стороны, она метит как в жизнь, так и в дух, каковое обстоятельство не позволяет ей совершать широкие жесты, напротив, придаёт печали и умеренности. Искусство иронично, поскольку печально и умеренно, точнее, таков художник. Ибо сфера нравственного — это сфера личного. Стало быть, художник — поскольку он ироничен — печален и умерен; «страсть», широкий жест, громкое слово ему не даются, духовно он даже не в силах обрести достоинство. Этому препятствует сложность его промежуточного положения, природа, в которой перемешаны дух и чувственность, «две души в груди его». Жизнь художника не назовёшь жизнью, исполненной достоинства, путь к красоте не назовёшь путём достоинства. Ведь красота хоть и духовна, но ещё и чувственна («божественна и в то же время зрима», говорит Платон), и потому она есть путь художника к духу. Но может ли обрести мудрость и истинное человеческое достоинство тот, чей путь к духовному пролегает через чувства? Я усомнился в этом в повести, где заставил «обретшего достоинство» художника осознать, что такие, как он, обречены остаться беспутными искателями приключений на ниве чувств, что его стиль à la маэстро — ложь и шутовство, почётное положение — дешёвый фарс, доверие к нему толпы — в высшей степени смешно, а воспитание народа и молодёжи при помощи искусства — рискованная затея, которую следовало бы запретить.