Размышления аполитичного - [186]

. Различие импрессионистического и экспрессионистического искусства есть различие реализма и гротеска. Толстой и Достоевский: в одной нации, в одно время по всём своем величии друг против друга стоят реалист-пластик и визионер, художник гротеска. Кто из них более велик, вопрос праздный. Утверждение, будто у экспрессиониста Достоевского сильнее воля, — дерзко. Этическая воля, нравственная сила, которыми дышит серьёзное, богатырское творение Толстого, непревзойдённы. Но если условиться, что экспрессионистическому художественному направлению свойствен скорее духовный посыл к насилию над жизнью, то «свободе искусства», о которой здесь речь, все же придётся поставить некие границы — ей самой придётся поставить себе такие границы. Гротеск — это надправдивое и крайне действительное, а не произвольное, ложное, противодействительное и абсурдное. Художника, отрицающего всякую ответственность перед жизнью, доводящего отвращение к импрессии до того, что практически снимает с себя всякие обязательства по отношению к жизненным формам действительности, и считающегося лишь с властными эманациями какого-то там абсолютного художественного демона, — такого художника не грех назвать величайшим из всех радикальных шутов.

В этом опасность сатиры. Внутренний её конфликт, как мне кажется, состоит в том. что сатира — с необходимостью искусство гротеска, то есть экспрессионизм; следовательно, элемент восприятия, связанный с любовью и страданием, в ней развит слабее: оковы, налагаемые натурой, не столь обременительны; а между тем она, как никакой другой вид искусства, обязана нести ответственность за жизнь и действительность, сохранять с ними теснейшую связь, поскольку желает их обвинять, судить и воспитывать. Этот конфликт, эта опасность — опасность соскальзывания в безобразие (ибо гротескный образ, который не имеет почвы в действительности, который есть лишь «эманация», — не гротеск и не образ, а безобразие) — странным образом не столь заметны, в известной степени меньше, пока сатира широкомасштабна, пока она имеет своим предметом мир и человечество. Однако стоит ей опуститься до политики, до общественной критики, короче, стоит на первый план выдвинуться экспрессионистически-сатирическому социальному роману, опасность возрастает в разы. Тут сатира становится политической, интернациональной опасностью, ибо социал-критический экспрессионизм без импрессии, ответственности и совести, экспрессионизм, изображающий несуществующих промышленников, несуществующих рабочих, общественные «условия», которые в лучшем случае бытовали в Англии году эдак в 1850-м, и стряпающий из этих ингредиентов свои любовно-подстрекательские криминальные романы, — такая социал-сатира есть безобразие, и если заслуживает благородного названия, более благородного, чем интернациональная клевета и национальный навет, названием этих! будет порочный эстетизм.

* * *

Всё, что я здесь наговорил (как и всё, что я говорю), есть свидетельство моего негодования бесстыдством, с каким политик духа постулирует тождество политики и морали; самонадеянностью, с какой он отрицает и бесчестит любой морализм, решающий вопрос о человеке не в сфере политики, а в другой, более душевной; негодования непросвещённой, я хочу сказать, не по-немецки просвещённой самонадеянностью, которая поносит эстетизм, не являющийся политикой, и, исполнившись враждебного иноземного духа, осмеливается поучать немецкую жизнь. Я пар}- раз указал на то, что такое антиэстетизм политика, его «ответственность», высокоморальный синтез литературы и политики: его бессовестная «страсть», блуд с добродетелью, радикализм bellezz'ы, художническая безответственность, за которой он прячется в случае нужды, его экспрессионизм, то есть неспособность любить близкое и действительное, инфантильный культ чужого и вместе с тем осмотрительность, с какой он избегает вживления в чужую действительность, наконец, переводной, игровой и безответственно лживый характер его сатиры — всё это чистейшей воды эстетизм, и его хвастливая оптимистически-революционная вера в «человечество», «прогресс» и «счастье» отрицает и «предаёт крест» точно так же. как и какая-нибудь прежняя порочная красота. Это псевдоренегатство обладает, однако, нетерпимостью подлинного, поскольку его несовместимость с жизнью забыла стыд, сомнение в себе, иронию и воспринимает себя нынче с непереносимо величественной серьёзностью; она агрессивна до бешенства, её безапелляционность вопиет к небесам. Право, в нравственном отношении «истерический Ренессанс» был куда симпатичней истерической демократии…

Ирония и радикализм

Они несовместимы, тут уж «или — или». У человека духовного есть выбор (если есть): ирония или радикализм; третье в рамках приличий невозможно. Чем станет такой человек — вопрос последних доводов. Решение зависит от того, какой аргумент станет последним, определяющим, абсолютным — жизнь или дух (дух как истина, или как справедливость, или как чистота). Для радикалиста жизнь — не аргумент. Fiat justitia, или Veritas, или libertas, fiat Spiritus — pereat mundus et vita!